постоял в сумерках, любуясь своей работой. Натюрморт выглядел довольно внушительно. Наконец он вышел в прихожую и отомкнул засов.
Он направился в кухню, насвистывая какой-то нехитрый мотив, налил в кувшин кофе и захватил чистую чашку. Кувшин и чашку он поставил на столик рядом с фонарем, спичками, револьвером и шпагой. Он зажег в фонаре слабый огонек, и, неторопливо прихлебывая кофе, принялся ждать. Он не знал, который час, но был уверен, что впереди его ждет бесконечно долгая ночь.
У дона Хайме слипались глаза. Он встрепенулся, ощутил острую боль в затылке и болезненно поморщился. Масляный фонарь освещал комнату тоскливым мертвенным светом. Дон Хайме протянул руку к кувшину, налил в чашку немного кофе и достал из кармана часы: стрелки показывали начало третьего. Кофе остыл, но маэстро, поморщившись, осушил одним глотком все содержимое чашки. В доме стояла гробовая тишина, и у него закралось сомнение: после всего, что произошло, убийцы вряд ли осмелятся прийти к нему так скоро. Револьвер и обнаженная поверхность шпаги мягко отражали желтоватый свет масляного фонаря.
В открытое окно донесся грохот проезжающего экипажа. Некоторое время маэстро, затаив дыхание, напряженно вслушивался, пытаясь различить малейший подозрительный звук, и так сидел, пока экипаж не укатил прочь. Вновь настала тишина. Потом дону Хайме внезапно почудился скрип ступеней, и несколько минут он не отрываясь вглядывался в голубоватый сумрак прихожей, а его правая рука поглаживала рукоятку револьвера.
Где-то между балками низкого потолка бегала мышь. Он поднял глаза вверх, прислушиваясь к тихому царапанью крошечных лапок. Вот уже несколько дней он собирался ее поймать и даже поставил мышеловку в кухне, возле камина, откуда зверек повадился совершать ночные набеги на кладовую. Но это, по- видимому, была очень хитрая мышь: маэстро то и дело находил на куске сыра следы ее зубов, а пружина мышеловки все не срабатывала. Он имел дело с талантливым грызуном, а это коренным образом меняло обычные роли охотника и жертвы. Слушая возню под потолком, дон Хайме обрадовался, что до сих пор не поймал ее. Присутствие крошечного существа там, наверху, делало ожидание менее тягостным. Перед ним проплывали причудливые образы, рожденные беспокойной дремотой. Трижды ему отчетливо виделся чей-то силуэт у двери, он тревожно вздрагивал и каждый раз снова усаживался в кресло, убедившись, что это лишь игра воображения. Часы на Сан-Хинес пробили трижды.
Однако на этот раз сомнений не было: на лестнице послышался неясный звук. Дон Хайме пригнул голову, все его существо насторожилось и обратилось в слух. По ту сторону двери кто-то шевелился. Маэстро едва дышал, в горле у него пересохло от напряжения. Он задул фонарь. Единственным источником света была теперь тусклая лампа в коридоре. Оставаясь в кресле, он взял в правую руку револьвер, поднял его и, поставив локти на стол, навел на дверь. Он не был стрелком, но с такого расстояния промазать невозможно. А в барабане было целых пять пуль.
Затем, к его величайшему удивлению, в дверь постучали. Как странно, подумал он: неужели убийца просит позволения войти в дом жертвы? Он неподвижно замер, ожидая дальнейших событий. Может быть, они просто хотели проверить, крепко ли он спит?
Снова раздался стук в дверь, на этот раз чуть более громкий, хотя по-прежнему не очень настойчивый. Таинственный посетитель явно боялся разбудить соседей. Дон Хайме почувствовал замешательство: он был готов к нападению, к схватке, но никак не ждал этого осторожного стука в три часа ночи. Однако дверь была незаперта, и, чтобы открыть ее, стоило только повернуть ручку. Стараясь не дышать, он с силой сжал револьвер и погладил курок. Кто бы это ни был, рано или поздно он непременно войдет.
Дон Хайме услышал металлический скрежет. Ручка медленно повернулась, раздался тихий скрип открывающейся двери. Маэстро неслышно выдохнул, сделал глубокий вдох и снова замер, не дыша. Его указательный палец лежал на курке. Как только первая тень проникнет в холл, он выстрелит.
— Дон Хайме? — раздался вопросительный шепот. В его сердце проник ледяной холод, пробежал по венам и медленно сковал все тело. Он почувствовал, как пальцы слабеют, услышал стук упавшего на стол револьвера. Он поднес руку ко лбу, поднялся с кресла, оцепеневший, как мертвец. Этот чуть хрипловатый голос, легкий иностранный выговор мог прозвучать только из потустороннего мира: это был голос Аделы де Отеро.
Женский силуэт возник в голубоватом полумраке и замер на пороге гостиной. Он услышал легкий шелест юбок, затем снова раздался голос:
— Дон Хайме!
Он нашарил в потемках коробку со спичками. В дрожащем свете крошечного огонька тени заплясали на исказившемся лице маэстро. Дрожащими пальцами он зажег масляный фонарь и поднял его высоко над головой, чтобы осветить нечто, вселившее в его душу ледяной ужас.
Адела де Отеро стояла на пороге, сложив руки поверх юбки темного платья. На ней была соломенная шляпа с черными лентами, волосы были подобраны и уложены на затылке. Она казалась смущенной и неуверенной в себе, как непослушная девочка, которая молча просит прощения за то, что вернулась домой так поздно.
— Я должна вам кое-что объяснить.
Сглотнув слюну, Хайме Астарлоа поставил фонарь на стол. В его воспоминаниях возник образ другой женщины — неподвижной, изуродованной, лежащей на мраморном столе в покойницкой. Он подумал, что Адела де Отеро должна была объяснить ему нечто большее, чем «кое-что».
Дважды он попытался что-то произнести, но слова застыли у него на губах. Он стоял не шевелясь, опершись рукой о край стола, а гостья между тем сделала несколько шагов вперед, и полусфера света легла ей на грудь.
— Я пришла одна, дон Хайме. Вы можете меня выслушать?
Голос дона Хайме прозвучал глухо:
— Да, могу.
Она сделала еще шаг, и свет фонаря дошел ей до подбородка, потом до рта, осветил крошечный шрам.
— Это долгая история.
— Кто была та, убитая?
Повисла тишина. Губы и подбородок снова отступили во мрак.
— Потерпите, дон Хайме. Всему свое время. — Она говорила очень нежно, с мягкой хрипотцой, пробуждавшей в доне Хайме противоречивые чувства. — У нас столько времени впереди!
Дон Хайме боялся, что проснется, закроет глаза и, открыв их, обнаружит, что Адела де Отеро исчезла, что она и не приходила.
Гостья протянула в светлое пространство руку ладонью вверх, словно показывая, что ей нечего скрывать.
— Чтобы объяснить вам, дон Хайме, что произошло, я должна вернуться в прошлое, лет примерно на десять назад. — Ее голос казался далеким и отрешенным.
Дон Хайме не видел ее глаз, но представлял себе их пустыми, отсутствующими, устремленными в никуда. Однако позже, когда он вспоминал ту ночь, ему пришло в голову, что глаза эти были в тот момент совсем другими: настороженными, внимательно следившими за выражением его лица.
— В те времена у одной девушки приключилась удивительная любовная история. Да, маэстро: это была настоящая вечная любовь…
Она немного помолчала, словно подбирая слова.
— Вечная любовь, — продолжала она. — Я не стану рассказывать вам подробности, которые, скорее всего, покажутся незначительными и скучными. Скажу только, что этот чудесный роман закончился полгода спустя за границей, зимним вечером, на берегу реки, от которой поднимался сырой туман, закончился безутешными рыданиями и бесконечным одиночеством. Серая зимняя река притягивала девушку, манила к себе, и неожиданно ей захотелось обрести в ее водах то, что поэты называют сладким покоем забвения… Как видите, первая часть моей истории напоминает бульварный роман.
Адела де Отеро прервала свой рассказ и рассмеялась сухим невеселым смехом. Дон Хайме сидел не шелохнувшись и молча слушал.
— И тогда произошло нечто неожиданное, — продолжала она. — Когда опечаленная девица совсем уж
