вся разукрашенная бурыми шестиугольниками, с подозрением глянула на них, резко отшатнулась и уползла обратно. Квартира вдруг наполнилась шелестом и шорохом, которые еще мгновение назад можно было принять за тишину.
Через арочный проем Рей с сержантом вошли в туалетную.
Вытянувшись во весь рост, в ванне лежал обнаженный труп жилистого мужчины со свешенными по краям руками. По телу ползали — Рей насчитал семь, а Стоунвезер десять — отмеченных бубновыми тузами змей; в честь победы, а может, предостережения ради они трясли хвостами с черными и белыми кольцами. Две рептилии обвивали руки, точно связывая их. Две других впивались жалами в ввалившиеся щеки, прочие же распластались во всю длину по бедрам и чреслам трупа. Самая большая змея (футов одиннадцать, прикинул Стоунвезер), повернулась к гостям и выставила два клыка, обложенных мешочками со смертоносным ядом.
Отчаянно трясущимися руками Стоунвезер вытащил револьвер и принялся бесцельно палить по ванне.
— Стойте! — вскричал Рей. — Он уже мертв. Оставьте их.
Стоунвезер опустил оружие, успев расколошматить несколько стенных плиток. Змеи едва обратили внимание на шум и лишь отворотили носы от столь жалкой несдержанности. Сии изящные создания настолько полно переплелись с частями тела Лэнгдона Писли, что сами его тощие исколотые конечности также представлялись змеями и точно вздымались в том же ритме, что их родственницы.
Николас Рей не мог заставить себя выйти из туалетной — его гипнотизировали плавные мягкие движения этих гадин.
Рей вспомнил строки из перевода мистера Лонгфелло — поэт прислал ему подарочный выпуск, снабдив его наилучшими пожеланиями. Воздаяние ворам в Восьмом круге Ада — грешников поглощают чудовищные змеи, а после эти души сами принимают змеиное обличье. В голове отдавались эхом строки Лонгфелло — строки Данте:
«О, божья мощь! Сколь праведный ты мститель, когда вот так сражаешь не щадя!»[120]
ЭПИЛОГ
К «ДАНТОВУ КЛУБУ»
Осенним вечером 1872 года в Бостоне ревел пожар. Реки пламени поглотили целых шестьдесят пять акров деловой части центра, задушили целый район между Вашингтон-стрит на западе, Самнер-стрит на юге, заливом, Оливер-стрит и Либерти-сквер на востоке и Стэйт-стрит на севере; потом контуры зданий исчезли, и центр города стал кратером темно-красных угольев. Едва желтый дым начал застилать город, торговцы и промышленники кинулись спасать свое добро. Воры ломились в дома, разрушенные настолько, что охранять их было бессмысленно. Ошеломленные зеваки не могли даже пошевелиться. «У меня на глазах огонь проедал дорогу прямо к моим сейфам», — жаловался поэт и доктор Оливер Уэнделл Холмс в письме к своему другу, мистеру Джеймсу Расселу Лоуэллу, служившему теперь за морем, послом в Англии. В действительности, пострадали не только личные вложения — к утру 11 ноября 1872 года, когда столбы дыма еще липли к нависшим над Бостоном облакам, общественного и частного имущества погибло на семьдесят пять миллионов долларов. Склады потеряли миллионы перчаток, тюки кружев, кучи одежды, ковры (коих хватило бы, надо полагать, целому городу), тысячи цилиндров, котелков, импортных шелковых шляп; променад меж Самнер и Франклин-стрит наблюдал кончину швейных фабрик, ювелирных магазинов, фотографических салонов, табачных лавок, кондитерских, ресторанов, цирюлен, граверных мастерских, оптовых аптек и канцелярских палаток; совсем немного зданий уцелело на Милк-стрит, обжитой ранее многочисленными портными, шорниками, мануфактурщиками, книготорговцами, водопроводчиками, печатниками, поставщиками кожи, сапог и ботинок, часовщиками, издателями, изготовителями наборных досок, шляпниками, продавцами галош, шерстниками и аукционными залами посуды, скобяных товаров, химикалий и паровых котлов.
Все двенадцать часов, пока не стихал пожар, в городе стоял неумолчный грохот. Из восьмисот гибнущих зданий непрерывно выпадали камни и стекла. Гранит крошился и трескался, точно мел. Стены рушились, сотрясая землю. Кричали люди, гудели и свистели паровые машины. Пожарные в резиновых накидках громко вопили из-за ограждений, а убегавшие зеваки затаптывали перепутанные шланги. Ветер пронзительно выл в надтреснутых, но еще стоявших башнях. Ветер во время того пожара был воистину поразителен. Сильный неутолимый жар создал мощный воздушный поток, отчего вихри свистели на углах и в переулках, неслись сквозь искрошенные башни, яростные и холодные, точно в январскую ночь. От неистовых порывов в иные минуты сложно было устоять на ногах.
Озаренный пожаром Бостон преобразился. Огонь высветил темные углы и камни фундаментов, переулки, что ранее прятались от солнца и газовых фонарей. Лица мужчин и женщин стали ужасающе румяны. Тротуары, дома, деревья — все дрожало от мерцающих полутеней.
На следующий после пожара день в методистской церкви на Хановер-стрит преподобный Дж. Р. Кушинг, молясь вместе со своими прихожанами, зачитывал цитаты из «К евреям: 13:14»: «Ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего». Пастор завершил свою проповедь перечнем следующих практических мер, в коих по-прежнему нуждался Бостон: 1. Строить крепко. Не делать вычурных мансард. 2. Всякому плоду (как вещественному, так и духовному) Господь отвел свое время. 3. Он порицает расточительность. 4. Земля — недостойное место, дабы хранить в ней сокровища. 5. «Приготовься к сретенью Бога твоего».[121] Пожар — не время для молитв.
Проведя расследование, начальники пожарных команд заключили, что огонь занялся от искр, разлетевшихся вокруг пустого склада в доме номер 83 по Самнер-стрит, и в какой-то миг разошелся по всем сторонам. Распространению также способствовали факторы, и прежде вызывавшие недовольство публики и городского управления: узкие улицы, высокие дома, деревянные мансардные крыши. Но сие было лишь предположением. Первопричины наших потрясений являют себя крайне редко.
НОВАЯ ЖИЗНЬ
Тем вечером Эмерсон без всякого интереса резал ломтиками ростбиф. Не слишком ли надолго он уединился в этой густой Лете Конкорда? Не стал ли Кембридж излишне далеким прибежищем? Лонгфелло и его «Поэты у камина» — Джеймс Расселл Лоуэлл, Оливер Уэнделл Холмс, Чарльз Элиот Нортон — никогда не были особенно близки Эмерсону; то ли дело его Торо, Готорн, Маргарет Фуллер, Олкотт.[122] Всего пару лет назад Холмс обращался к нему «мистер Эмерсон», и сам Эмерсон не делал почти ничего, дабы облегчить доктору эту ношу.
— Ты намерен пожертвовать свое
— Кембриджские поэты совместно с Лонгфелло вскоре завершат переложение Данте. Уэнделл Холмс позвал меня составить им компанию.
— А доктор Холмс не посоветовал тебе стать вегетарианцем, Ральф Уолдо?
— Вспомните, тетушка, совсем недавно я просил всех моих друзей звать меня попросту Уолдо.
— Помню. Однако я тебе не просто друг. Твоя мать доверила мне заботу о твоем благополучии.
— И как же ныне, в шестьдесят два года, сие благополучие соотносится с моим христианским именем?
— Ты будешь с ним жить, пока я не умру, а это настанет скоро, не обманывайся, — добавила она. — К ближайшему Рождеству.
Эмерсон ничем не ответил на столь мрачное пророчество. Племянник тетушки Муди, как и прочие ее друзья и родственники, давно уже привык к этой озабоченности кончиной. Саладин,
