type='note'>[124] говорят, имел привычку брать с собой в битвы погребальный саван — он был его знаменем. Тетушка Муди всю жизнь занималась тем же: шила себе саван, потом ей становилось жаль, что он будет лежать до ее смерти, и она его надевала вместо ночной рубашки, а то и дневного платья, пока не снашивала и не заказывала новый. С некоторых пор она привыкла спать в весьма схожей с гробом кровати, каковую соорудил для нее знакомый плотник, и тетушкины четыре фута и три дюйма чувствовали себя там вполне вольготно.
— Ты намерен преподать им уроки Данте?
— Они знатоки, тетушка.
— О, а как же твой перевод?
Эмерсон положил вилку и посмотрел тетушке в глаза, требуя объяснений.
— Мне сказала Маргарет. Говорит, это — что ж, прости мою восторженность, божественно.
— От старухи с острым глазом не укроется ничто. Так почему ты их не публикуешь?
— Маргарет тоже настаивала. Приступая к сей работе, я изучил Данте, как никто иной. Маргарет повторяла, что для переводчика главнейшее — достоинство перевода. Данте не обладает поверхностным обаянием и способен привлечь читателя, только ежели переводчик сам войдет в Дантовы небеса.
— А ты чересчур хорош и не желаешь входить в эти небеса совместно с кембриджскими профессорами — в том причина, Ральф Уолдо?
— Когда бы Сократ жил в наше время, мы говорили бы с ним прямо посреди улиц, тетушка. Однако с Лонгфелло и ему подобными сие немыслимо. К нему не пробиться — дворец, слуги, бокалы для вина и парадные сюртуки. Я не любитель профессоров и предпочел бы жить, а не умствовать. Я могу допустить к себе лишь одного «Профессора» из Конкорда — пса моего соседа Чаннинга. [125]
— А совсем недавно жаловался, что тебе так не хватает притягательных умов! — настаивала тетушка.
— Да, но я уже сказал доктору Холмсу — я не стану разыскивать их в больших ассамблеях. Соберите вместе лучшие умы, и они окажутся столь нетерпимы друг к другу, столь суетны, ребячливы, а то стары, сонливы и озабочены, что не выйдет никакой академии. Слыхали историю о последнем заседании Атлантического клуба, тетушка? Когда внесли кипу свежих номеров, все принялись толкаться, желая взять себе журнал, точно там содержались ответы на все вопросы. А после расселись и стали читать каждый свой матерьял. Субботний клуб, Атлантический клуб, Союзный клуб — при мне все в них носятся со своим самолюбием.
Вытянув к племяннику обманчиво длинную шею, тетушка Муди бросила на Эмерсона острый взгляд. С запрятанными под чепец подстриженными светлыми волосами она весьма напоминала монахиню, готовую наказать воспитанника за то, что он говорит, когда его не спрашивают.
— Ты, мой дорогой Ральф Уолдо, весьма одинок в своих интеллектуальных поисках и напрасно сие отрицаешь. Ты жаждешь единомышленников и страшишься их.
— Тетушка, когда в колледже я не вступил в «Фи-Бетта-Каппа», когда в отличие от Уильяма и Чарльза меня не избрали для прощальной речи, вы одна не высказали недовольства.
— Да.
— А теперь, когда иные настаивают на том, чтобы внести мое имя в реестр величайших мыслителей нашего века, из всех моих знакомых на вас одну сие не произвело впечатления. Дабы поддерживать уверенность в себе, не нужны последователи. У меня всего один приверженец, и да — мне в радость отказывать прочим. Я горд тем, что не имею ни школы, ни последователей.
Тетушка Муди оттолкнулась от стола всем своим крошечным телом. Ей было известно, что некогда ученики у Эмерсона имелись. Торо, Маргарет Фуллер, Джонс Вери, Джордж Рипли, Алва Пэйдж,[126] Эллери Чаннинг. Однако со временем они полюбили его чересчур сильно, либо чересчур сильно возненавидели, либо то и другое поочередно. Не обладая ни терпением, ни умением вновь наводить поломанные мосты, Эмерсон лишь наблюдал, как расщепляется и рушится его конкордский кружок.
— Подобно Цицероновой, — сказала она с нажимом, — твоя поэзия много лет не будет иметь цены, поскольку проза много лучше.
— Я благодарю вас, как всегда, тетушка, за то, что вы начисто лишены почтения. Сие весьма освежает. И при этом вы — в реестре величайших мужей Америки.
Тетушка Муди вызывающе кивнула, затем извинилась и отбыла. Эмерсон взял в руки лежавший неподалеку «Бостонский Вечерний Телеграф». По неясной причине «Телеграф» был единственной газетой, каковую Мэри Муди соглашалась терпеть в своем маленьком доме. На первой странице сообщалось о последних мерах Джонсона[127] против инфляции. Эмерсон старался игнорировать бросавшуюся в глаза заметку, озаглавленную «Мерзостное деяние», что обсыпала читателя ворохом новостей о жуткой гибели неизвестного, чей обнаженный труп кишел червями и мухами, когда его обнаружили. Сии ужасные подробности служат платой за чтение «Телеграфа», думал Эмерсон, обращаясь к биографиям кандидатов в муниципалитет, выдвинутых к ближайшим выборам.
— Ты отстаешь от времени, дорогой Ральф Уолдо, — проговорила тетушка Муди, внося большую миску клубники со сливками. — Это вчерашняя газета. Эдак ты попадешь впросак в любой светской беседе — не зря ты их столь тщательно избегаешь.
Муди достала свежий выпуск и положила рядом с ягодами.
— Жаль, что мое присутствие не способно питать твой интерес, — вздохнула она. — Ежели я в чем- то и подавляю тех, кто умнее меня, то лишь оттого, что чересчур хорошо их знаю.
Эмерсон подумал было отложить газету и уверить тетушку Муди в ценности ее общества, однако его привлекла новая заметка о жертве убийства. Эмерсон едва не стал читать вслух — с такой жадностью он набросился на изложенные в заметке новости. «Телеграф» сообщал, что жертвой убийства стал председатель Верховного суда штата Массачусетс Артемус Шоу Хили: пока полиция занималась расследованием, родные похоронили судью скромно и почти без церемоний. Эмерсон в изумлении нахмурил чело. Он питал мало уважения к судье Хили и после ужасающего дела Симса обвинял его в профессиональной трусости. Но столь унизительная кончина — опуститься до нелепых кривотолков в «Бостонском Вечернем Телеграфе»! Имелись несколько главных подозреваемых, и в данный момент полиция допрашивала двоих, каковым Хили ссудил значительную денежную сумму, дабы те могли начать собственное дело. Предположение Эмерсон нашел весьма странным. Какой нервный должник способен измыслить столь безжалостное убийство?
В этот миг Эмерсон был весьма рад своему уединению в Конкорде, а еще более — тому, что вскоре на несколько недель вновь покинет Новую Англию. Большую часть той ночи мысль о судьбе верховного судьи Хили не давала Эмерсону заснуть. Несмотря на всех реформаторов, аболиционистов, долгую войну, свободу порабощенной расы и победу, никуда не делись варварство и жертвы. Содрогаясь над газетой, Эмерсон вдруг подумал, что вся его жизнь состоит лишь из чтения и письма. Сколь же мало сии занятия оставляли места для жизни! Он знал тех, кто, подобно Торо, пытался вырваться, хотя, возможно, и Торо в конце концов признал бессмыслицей проведение десятой либо двенадцатой части активной жизни на берегу Уолдена с выдрами и жареной рыбой. Эмерсон так и не познал ни добродетели, ни зла. Только по книгам. Сколь же отлично чтение газеты от чтения книг. Внимая последним новостям мира, он желал оставить всякие надежды на Бостон и на будущее. Читая хорошую книгу, Эмерсон не мечтал более ни о чем, кроме как жить три тысячи лет.
Он силился игнорировать прочитанные новости, но в мозгу уже крутились вопросы. Меж прошлым и настоящим они прочертили волнистую линию. Что станет со «Вселенской Осью»?
