вазой. Он не подает никаких признаков жизни. Она встает на табуретку, снимает с крючка люстру и бросает ее в стену. Ослабляет узлы фартука, вытирает руки и с видом бездомной бродяги уходит на кухню.
Он остается невозмутимым. Его невозможно вывести из себя. Захлебнуться от гнева. Заскрипеть зубами от злости. Застонать от любви. Он всегда одинаковый. На работе, дома и у меня. Застегнутый на все пуговицы. В отглаженной рубашке и туго завязанном галстуке. В безупречно чистых ботинках. Такой он и в постели. Будто не снимает ботинки, не развязывает галстук и не расстегивает ворот рубашки. Угадать его чувства можно только по сбившемуся дыханию. По ярким, как солнце в воде, глазам. По влажным, будто смоченными слезами, губам. И только однажды:
– Ты – моя женщина. – Спокойно, как спросил, «который час?» или «что у нас по телевизору?».
– Но живешь-то ты не со мной! – то ли спросила, то ли возмутилась я.
– Мне так удобно.
Понятно. Ему со мной удобно. Как в удобном кресле. Или при удобном расписании поездов. При удобном графике работы. А то, что у меня другой график работы и другое расписание поездов, это не считается. Я пробовала все изменить. Сказала: или – или. В ответ услышала одно слово: «глупо». Растерялась. Испугалась, что выберет не мое «или». Извинилась. Он в знак благодарности снял пушинку с моего плеча. Это уже много. Это проявление нежности. Забота обо мне. Чтобы я – не дай Бог – не запылилась. А то будет неудобно пользоваться. Интересно, на какой срок годности я для него рассчитана? А почему рассчитывает он? Расчет – это работа мозга, а не сердца. Опять тоже самое: мысли и чувства. Его мысли, мои чувства. Его ранить невозможно, меня – легко. Ему удобно, мне – нет. Планировать свидания в зависимости от графика работы его жены. Держать чувства взаперти. Ждать часами телефонного звонка. Холодеть от сообщения – сегодня не получится. Покрываться потом, когда случайно увидишь их вместе на улице. Выжигать из сердца ревность и ненависть. Нет! Это было последний раз. Последний! Пос-лед-ний!
Посмотрела в зеркало. Запотевшая поверхность скрыла мой решительный взгляд, подрагивающие от напряжения губы. Было видно, как слезы оставляют после себя две ровные дорожки.
Мелодичный звонок в дверь показался мне боем курантов. Это был он. В руках держал статуэтку из фамильного фарфора.
– Извини, что без предупреждения. Так получилось. А это тебе.
Он протянул мне фарфоровую Дюймовочку. Я с нежностью провела по ее волосам, пальцами обрисовала глаза, рот, губы. Подергала за головки ромашки, которые обрамляли ее фигуру. Потом лениво подняла вверх руку и осторожно разжала пальцы. Дюймовочка глухо стукнулась о пол, но не разбилась. Зато он засверкал глазами, сгреб меня в охапку, впился жадным поцелуем и на руках отнес в спальню. Я уворачивалась, как могла: закрывала глаза, мотала головой, хотела крикнуть:
– Я вывела тебя из себя! Вывела!
И, увернувшись от его губ, поклялась подушке:
– Это в последний раз.
Творческие муки
Впервые за двадцать лет работы мне предложили написать заявление «по собственному желанию». До этого всегда переманивали из одной газеты в другую. Подруга сказала:
– Что ты хочешь, это Москва. Здесь все друг друга едят.
Съела меня моя начальница, редактор отдела Ирина Степанова.
Это была женщина неопределенного возраста, не присматриваясь, ей можно было дать не больше тридцати пяти. Вблизи – сильно к пятидесяти. Оказалось, сорок шесть. Волосы на лоб, чтобы скрыть морщины. Она так тщательно зачесывала их вперед, что склеенные лаком и чуть-чуть подкрученные вовнутрь, они походили на козырек. Из-под которых сверкали недобрым светом круглые карие глаза. При разговоре она наклоняла голову вперед. Будто боялась, что все сооружение на лбу рассыплется. Мышцы лица от этого напрягались, улыбка получалась вымученной. Губы раздвигались сначала в одну, потом – в другую сторону. Выражение лица получалось хищным. Как у лисы, которая обнюхивает воздух в поисках жертвы.
Первой жертвой стал Вася Липецкий. От Ирины Степановой он узнал, что не умеет мыслить, и мучает ее своей некомпетентностью. Вася подал заявление на увольнение и перестал ее мучить. Вслед за ним – такое же заявление подал Павел Семенович. По мнению Ирины Степановой он медленно ходил, громко разговаривал и мешал ей работать. Он не стал мешать ей работать и перешел в другой отдел. В подчинении начальницы осталась я одна. Кусала она меня лениво. По три раза в день. Утром спрашивала, что я пишу. В обед говорила, что это писать не надо. К вечеру возмущалась, что я ничего не написала. На мои вопросы не отвечала. Даже не поворачивалась в мою сторону. Иногда, бросала: «небрежно», «плохо», «поверхностно», «слабо», «никуда не годится», «не профессионально». Зато теперь я знаю, что значит быть ненужной.
Сделала все, как она хотела. Написала заявление, пошла к редактору. Он удивился. Сказал – потерпи три дня, найдем место в другом отделе. Не нашел. Сказал, ты – хорошая журналистка, без работы не останешься. Осталась. Начала поиски по наводке подруги.
Иду по Тверской. Чужие, равнодушные лица. У всех есть свое дело. У меня – нет. Все – мимо меня.
Пришла. Экономический еженедельник. Шестнадцать полос черно-белого текста. После первого абзаца начинаешь зевать.
Редакция в министерстве. Два восьмиэтажных здания, постройки тридцатых годов, соединяются узким переходом. Идешь по зигзагообразному коридору, как по лабиринту. Стены обиты ярко-желтым ДВП. В тон дырявый линолеум, безнадежно прикрытый грязными ковровыми дорожками. Все сотрудники – на одно лицо. Мужчины, лет под шестьдесят, ходят животами вперед. За спиной болтаются руки с папками. Мятые брюки, съехавший на бок галстук, разлетающийся на животе пиджак.
Женщины – как в униформе: юбочки ниже колен, блузки с оборками и вытянувшиеся на локтях трикотажные кофты. На головах – сооружение из выцветшего шиньона. Заколки в виде черного бантика. Щедро, но безуспешно наложенный макияж. Уставшие глаза, вытянутые авоськами руки, согнутые в коленях ноги в туфлях на каблуках. На всем печать прошлого.
С трудом нахожу редакцию. На двери – ни номера, ни таблички. Одна комната, квадратов восемнадцать. Шесть столов, восемь компьютеров, десять человек.
Редактор, Игорь Сергеевич, на вид лет сорок, не больше, нехотя повернулся в мою сторону. Руки остались на клавиатуре. Первый вопрос пришлось повторить. Говорил так, будто во рту торчал кляп. Поняла только главное: «Работайте». Потом он высвободил из-за стола свой живот, оперся руками на колени и начал подергивать ногами в домашних тапочках. Это означало, что беседа закончилась.
Начала знакомиться с коллективом. Все, как на подбор – не из моего мира.
Миша, верстальщик, заикается на каждом слове. Свою ущербность компенсирует административными функциями. Каждый час придумывает новые правила, за нарушение которых следует наказание в виде лишения места на полосе.
Наталья, обозреватель, специалист по конфликтным ситуациям. Ее грубый, агрессивный юмор больше смахивает на хамство. По ее мнению должно быть смешно, что журналист Коля – дышит в пуп секретарше Маше, а обозреватель Володя – сгибается вдвое, чтобы услышать Мишу. Ее экстравагантность подчеркивалась небрежной экипировкой: грязные, мятые, цвета мокрого асфальта джинсы, съехавшая с плеч кофта, растоптанные кроссовки с разными шнурками. Изящный стиль подчеркивали растрепанные волосы, накрашенные ярко-красной помадой губы и тщательно подведенные черным глаза. Говорила она, помогая себе всем телом: изгибалась, складывалась пополам, дергала ногами, раскидывала в стороны руки.
Володя козырял неприкрытым цинизмом, толстушка Таня постоянно уплетала булочки, выпускающий редактор Сережа признавался пять раз на дню в любви своей жене, а секретарь Маша жаловалась на погоду. Корректоры – два студента – работали молча, поэтому, кого из них зовут Саша, а кого – Алеша, было непонятно. Когда редактор уходил, Маша включала на полную мощность музыку, и все начинали пританцовывать. Все вместе они напоминали секту, входить в которую мне не хотелось. Хотелось повернуться спиной и хлопнуть на прощание дверью.
Взяла тему, ушла домой. Не пишется. Встаю – курю – сажусь. Сажусь – встаю – курю. Ни одной мысли по теме. Не по теме – одна: надо менять профессию. Не могу придумать – на какую. Чтобы была однообразная работа. От звонка до звонка. Чтобы не оставаться в редакции, в теме, в беседе, на планерке. Надоело до отчаяния. Не хочу писать статьи. Хочу рассказы. Не хочу знать, почему упали акции. Почему Богучанская
