Моисеевич вспомнил, что ему вредно волноваться и резко повернул в сторону. Он успел увидеть только растерянный взгляд Вероники.
Вечером Лев Моисеевич не мог заснуть. В темноте ему чудились зеленые глаза Вероники. Они были испуганными и влажными от слез.
Льву Моисеевичу стало грустно. Он не хотел ничего делать. Не спал и не ел. Солнечный день ему казался слишком ярким. Дождливый – слишком темным. Работа стала неинтересной. Карандаши валились из рук. Он стал думать о смерти. Врач сказал, что у него – депрессия. Потому что Лев Моисеевич сдерживает свои желания.
Лев Моисеевич совсем запутался. Сдерживать желания – вредно. Волноваться вредно. И любить Веронику – тоже вредно. Он решил, что полезно забыть Веронику. Он нарисовал ее портрет. Поцеловал. Потом взял черную акварель и густо закрасил. Любимые глаза скрылись под слоем черного цвета. Сердце Льва Моисеевича забилось. В висках застучало. Лоб покрылся испариной. Грудь пронзила острая боль. Его сердце остановилось.
Мебель
Михаил Михайлович проснулся и приоткрыл глаза. Он знал, первое, что попадет в угол его зрения, будет рисунок обоев: вдоль серой дорожки коричневые цветочки. Потом взгляд наткнется на старую, колченогую тумбочку, увенчанную новым – недавно купленным – телевизором «Сони», левее появятся два продавленных, с деревянными ручками кресла, еще левее – громоздкий, трехдверный шкаф с помутневшим зеркалом.
Но если отвести глаза в сторону, можно сосредоточиться на рассмотрении нового, из настоящего дерева письменного стола. Михаил Михайлович купил его на распродаже антиквариата, чем окончательно вывел из себя супругу. Зато после того, как семейный скандал затих, Михаил Михайлович каждый день с огромным удовольствием медленно, как бы лаская, проводил рукой по теплой поверхности стола, включал и выключал настольную лампу, наблюдая, как меняется цвет дерева, и только после этого, как будто совершая некое таинство, делал записи в дневнике. Это место для Михаила Михайловича было единственным, где он чувствовал себя комфортно. Он даже намеревался отгородить его шкафом, чтобы создавалось впечатление закрытого пространства. Но его жена не допускала никаких новшеств.
Всякой вещи должно быть свое место, – твердила она каждый раз, как только Михаил Михайлович пытался что-то переставить в квартире. Однажды он во время ремонта поменял мебель местами, но жена, тут же заметив непорядок, потребовала, чтобы все было расставлено по местам.
Не разрешала она и менять обои и, закупив как-то пятьдесят одинаковой расцветки рулонов, выдавала мужу на ремонт столько, сколько хватало, чтобы оклеить одну комнату. Поэтому Михаил Михайлович каждый раз, сдирая выцветшие коричневые букетики вдоль серой дорожки, наклеивал такие же, только новые.
– Сколько можно, – проворчал он, отводя глаза в сторону. – Каждый день одно и тоже. Надоело. Душа просит перемен. Сегодня, именно сегодня. Нет! Сейчас. Я скажу ей, что наш брак был большой ошибкой. Что я ее никогда не любил. Хватит. Натерпелся. Тумбочку на свалку, кресла – на помойку, обои – к чертовой матери, я – на свободу.
Он встал и осторожно, так, чтобы не услышала жена, которая плескалась в ванной, открыл форточку. Не успев глотнуть свежего воздуха, как услышал ее шаги и съежился.
– Закрой ворота-то, не май месяц, – крикнула Тамара Федоровна, еще не доходя до комнаты. – Ишь, жарко ему. Еще ничего не сделал, уже вспотел. Давай, заправляй постель и собирайся на работу. Чтобы сегодня выяснил насчет прибавки к зарплате. Пора бы уже к сорока годам и должность получить. У всех мужья как мужья, а ты все в рядовых ходишь. На вот, мусор вынеси.
Михаил Михайлович с радостью вышел на лестничную площадку и плотно закрыл за собой дверь. Со свистом набрав в легкие воздуха, он стал медленно, приставляя одну ногу к другой, спускаться по ступенькам.
«Но это разве жизнь, – размышлял он. – Нет! Я ей скажу. Сегодня скажу. Нет, сейчас. Я тебя никогда не любил... Наш брак – это ошибка».
Он нехотя вернулся домой, поплескался в ванной, стараясь задержаться там как можно дольше и, услышав: «что ты там копаешься?», послушно сел за стол. Не почувствовав вкуса традиционной яичницы, он, пряча за чашкой чая глаза, представил, как скажет: «Тебя бы в армию, цены б тебе не было. Только и умеешь приказы отдавать. Солдафон в юбке ты, а не женщина! Вечно в одном и том же халате. Господи, куда глаза мои глядели. Худая, злая, плоская, как камбала. Елка облезлая! Сегодня я скажу. Я тебя никогда не любил... Наш брак – это ошибка».
А вслух сказал:
– Томочка, оставь мне немного денег. У меня сегодня выходной. Надо съездить пылесос починить. А то вон сколько пыли накопилось.
– Денег ему оставь. А сам что, руки не из того места растут? Вон Галкин Колька все сам делает, никого просить не надо. А ты гвоздь вбить не можешь.
– Томочка, я же программист, – неумело начал оправдываться Михаил Михайлович. Гвозди не по моей части. Зато я умею делать то, что не умеет делать Галкин Колька.
– Молчи уж. Если бы не я, черта с два ты чему-то научился. Скажи мне спасибо, – закрывая за собой дверь, бросила Тамара Федоровна.
Михаил Михайлович, оставшись один, включил магнитофон и с удовольствием растянулся на диване. Он посмотрел на потолок и представил себя парящей в небе птицей. Он раскинул руки в стороны и закружил по комнате. Наткнувшись на кресло, он рванул его на себя и оттащил в другой угол. Затем придвинул к столу шкаф, развернул диван, снял с тумбочки телевизор и, водрузив его на стол, весело засмеялся.
– Каждая вещь должна иметь свое место. А мне здесь места нет. Понятно, – кричал своему отражению в зеркале. – Все. Хватит. Натерпелся. Скажу. Обязательно скажу. Я тебя никогда... Наш брак – это... Слышишь, Тамара Федоровна! Я свободен! Ухожу!
Он добрался до Колькиной дачи, отверткой открыл замок и завалился спать. Проснувшись, долго искал глазами коричневые цветочки вдоль серой дорожки, но ничего похожего не нашел. Михаил Михайлович испугался и вспомнил: «Я тебя никогда не любил... Наш брак – это...»
«Что же теперь будет? – подскочил он с Колькиного дивана. – Я ведь даже вещи не взял. А на улице дождь. И зонтика-то у меня нет. А если она меня с милицией искать будет. Вот позор! Сбежал от своей жены. Да не такая уж она у меня и плохая. Хорошо готовит, хозяйственная. А любовь, а зачем она любовь. Был бы человек хороший, а все остальное... Пойду, мало ли что».
Михаил Михайлович, стараясь скрыть дрожь в коленках, распахнул дверь на кухню.
– Ты где шарился? – взмахнув кухонным полотенцем, выдохнула Тамара Федоровна. – Пылесос как стоял, так и стоит. Почему плащ мокрый? Что, нельзя было сообразить зонтик взять? На тебя не настираешься. Иди помойся и в постель.
Михаил Михайлович так и сделал. Он обнял свою благоверную и потащил в кровать. Выполнив свой супружеский долг, он, засыпая, прошептал: «Я тебя никогда не... Наш брак – это... Ладно, скажу об этом завтра».
Со стены на него смотрели коричневые цветочки из ровных, серых дорожках. Вся мебель была расставлена по своим местам.
Поэт
У нас с Галкой и Светкой есть традиция – каждую пятницу, независимо от семейного и материального положения встречаться в пивбаре. На повестку дня мы выносили три вопроса: «все мужики сволочи», «носить нечего» и «разное». Так как нас было трое, то первый пункт состоял из трех подпунктов. В подпункт «а» попал Галкин Серега. Мы мучительно искали ответ на вопрос, почему он после трех лет совместной жизни решил с Галкой расстаться. Без всяких побудительных причин. Если, конечно, не считать, что она съездила без него в отпуск. На теплоходе по Волге. И как только причалила, он сообщил, что между ними все кончено. Светка считала, что он Галку приревновал. Чисто теоретически. Представил, что ей было без него хорошо. И не смог простить. У самой Галки вообще не было ни одной версии. Она сосредоточенно рассматривала дно пивной кружки и сокрушенно вздыхала. Я сказала, что для ревности должно быть основание. Если его нет, значит, это не ревность, а болезнь. Не знаю, как точно называется, но очень похоже на идиотизм. Тем более, Серега к Галкиному отпуску отнесся с пониманием. Не предлагал поехать вместе. Ни о чем не предупреждал. «Не кисни, Галка, – подвели итог мы со Светкой. – Может быть, тебе
