платьев.
На любезном допросе Екатерина Матвеевна сказала Игнатию Краснобаеву, что она не только все эти дни не встречалась со своим мужем Иваном Макаровичем, не только не получала от него каких-либо известий, но и впервые слышит, что Иван Макарович в Мильве.
Игнатий, зная Зашеину как свою давнюю соседку, верил ее словам и теперь раскаивался, что Екатерину Матвеевну не оставил на свободе. Тогда бы ее квартира могла стать ловушкой. А вдруг явится Прохоров к своей жене?
Но и в этом его разубедила Екатерина Матвеевна.
— Едва ли, — сказала она, — такой осмотрительный Иван Макарович мог пренебречь моим покоем и впутывать меня в политические дела.
Попечитель «камер изоляции» с каждой минутой убеждался, что совершил ошибку, исправить которую было не легко. Выпустить Зашеину, не боящуюся говорить правду, значило совершить вторую ошибку. И без того мильвенская молва раскрывала истинные цели мятежа и тайны «стратегических камер». Женщины в этом отношении всегда были смелее мужчин. Екатерина Матвеевна, запомнившаяся своим мужеством в единоборстве с кладбищенским попом и мильвенским протоиереем, возмущенная оскорбительным арестом, могла поднять такое недовольство, что Вахтеров во имя торжества справедливости и наказания бесчинствующих не пожалел бы головы попечителя камер. Этот артист почище Всесвятского. Игнатий Краснобаев понимал, что Вахтеров не пощадит и родной матери, лишь бы обелить себя.
Екатерину Матвеевну решено было задержать в камерах до лучшей обстановки на фронтах и в Мильве. Так, наверно бы, и произошло, но из Екатерининской часовни ушла икона великомученицы Екатерины. Не исчезла, а ушла. Об этом недвусмысленно говорил не только блаженненький Тишенька Дударин. Так говорили сотни женщин.
После двух революций 1917 года, после отделения церкви от государства стало светлее во множестве человеческих душ. Во множестве, но едва ли в большинстве. Особенно применительно к Мильве.
Все в Мильве знали, что Тишенька Дударин безобидный умалишенный, болтающий, бегая по улицам, всякую чепуху. Но можно ли не обращать внимания, когда Тишенька Дударин, привязав к палке линялый, выгоревший сатиновый, некогда красный платок, носится по улицам, как со знаменем, и устрашающе кричит:
— Белеет, белеет, белеет оно, почтенные! Свят-свят-рассыпься! Матушка пресвятая Екатерина- великомученица, пощади, пожалей раба дьяволова Игнатия, помяни его во царствии твоем…
И снова, потрясая палкой с линялой бело-розовой тряпкой:
— Белеет, белеет оно, почтенные!
И так неутомимо с утра до вечера. Есть простой способ заткнуть рот Тишеньке — выстрелить в дурачка, и все. А простой ли это способ? Не побелеет ли еще более знамя, притворяющееся красным?
Для Тишеньки нашли способ. Изловили. Дали снотворного. Предупредили мать не выпускать его из дому, но на месте Тишеньки появился другой — образованный и уважаемый ревнитель правды, веры, проповедник христианского социализма отец Петр. Он твердо был убежден, что святое Евангелие и есть учение о социализме и коммунизме, искаженное при последующих переписках в угоду светским владыкам богословами и толкователями. Доказательств немало. Апостол Павел до Маркса сказал: «Неработающий да не ест». А заповеди разве не являются первоисточниками учения о коммунизме?
Отец Петр не верил в общепринятого православной церковью бога. Для него бог был усложнен и упрощен — это царствие божие и все светлое, высокое, чистое внутри нас, изгоняющее все низменное, человеконенавистническое и жестокое, также порождаемое нами.
Образованный богослов не мог верить, что великомученица Екатерина, протестуя, ушла из Екатерининской часовни, называвшейся в народе Зашеинской часовней. Но если этому верят многие — значит, таков их внутренний свет, их правда, их нравственное величие. Опровергать это — значит низвергать царствие божие внутри них.
А если это так, то может ли их пастырь остаться в стороне?
Возникло стихийное шествие женщин, которое походило одновременно и на демонстрацию и на крестный ход. Рядом с хоругвью нерукотворного спаса несли такое же подобие хоругви, на котором определенно требовалось: «Свободу невинным узникам».
Крестный ход-демонстрация, увеличивающаяся с каждым кварталом, достигла пятисот и более человек. Была тут и Кумыниха-Васильевна, и Санчикова бабка-нищенка, и Маврикова мать. Она не могла не пойти. Тогда бы сказали, что Любка Непрелова пошла против своей старшей сестры.
Участники хода-демонстрации, остановившись перед зданием бывшей гимназии, неизвестно почему запели «Символ веры» — «Верую во единого бога-отца, вседержителя, творца…». Запели, может быть, потому, что это одна из самых длинных и всем известных молитв.
Испуганный и трясущийся Игнатий Краснобаев метался от окна к телефону, не зная, что предпринять. Звонить командующему — значит навести на себя гнев. Решать самому? Как? А события нарастают.
Отец Петр, в белом холщовом подряснике, в епитрахили и камилавке, в простых солдатских сапогах, с горящими глазами, направился с поднятым над головой, сверкающим позолотой крестом к главному входу.
Часовые:
— Стой!
Глуховатый отец Петр не слышит. Да если бы и слышал, то кому «стой»? Христу — «стой»?
Часовые спрашивают:
— Ваш пропуск!
Отец Петр слышит и не слышит.
Часовые взяли на изготовку и направили штыки на священника. Пение оборвалось. Послышался истошный визг сотен голосов. Юродивые забились в истерике у входа. Кликушествующая нищенка из кладбищенской церкви, роняя пену изо рта, завопила:
— Разверзнись, небо! Разверзнись… разверзнись… — требовала она от небес, потрясая рябиновым посохом.
Отец Петр вошел внутрь дома в открывшуюся и тут же захлопнувшуюся дверь.
Разъяренный, теряющий человеческий облик попечитель-палач кинулся к отцу Петру, вырвал из его рук тяжелый крест и с размаху ударил им плашмя по лицу священника.
Кровь на лице. Кровь на кресте.
Но на этом не остановился теряющий рассудок Игнатий Тимофеевич Краснобаев. Он выскочил из главного входа и принялся стрелять из нагана в женщин.
— Я покажу вам, гадины… Я научу вас…
Его голос был заглушен конским топотом. Командующий МРГ примчался с конным отрядом, еле остановив свою лошадь. Ему донесли о демонстрации с хоругвями. И он готов был произнести пламенную речь, освободить, а затем преклонить колено перед безвинно арестованной Зашеиной и публично наказать анархиствующего попечителя пятнадцатью сутками гауптвахты. И все было бы улажено. А теперь…
Окровавлено лицо священнослужителя, окровавлен и крест. Ранены две старухи. Плач женщин.
Медлить, выяснять и спрашивать невозможно. Оправдываться нужно только сильными и решительными мерами. По приказу Вахтерова скручивают руки шефу «стратегических камер». Его подводят к командующему. И Вахтеров хорошо поставленным голосом произносит:
— Именем свободы и народа…
Прогремел выстрел. Пуля размозжила череп. Бездыханного Игнатия Краснобаева уволакивают за ноги во двор соседнего дома. Командующий сказал еще не все. Он завершил речь, осеняя себя крестным знамением, забыв, что на осеняющей правой руке висит нагайка.
— Так будет со всяким надругавшимся над святыми принципами «Свободной России».
Затем он приказал с почестями освободить дочь потомственного рабочего и прославленного мастера
