Юрию Вишневецкому тоже плохо спалось в эту ночь. Но под утро, передумав и переосмыслив свои подозрения, он отбросил их и решил, что его страхи напрасны, что они вызваны трусливостью и малодушием.
— Я здесь, дорогой Аверкий Трофимович, — молодцевато отрапортовал Вишневецкий, появившись под окнами дома Мерцаева.
— И очень хорошо, — послышался из открытого окна голос Мерцаева. — Проходи и садись в тележку.
На дворе ожидал старик кучер Михеич и запряженная серая мерцаевская лошадь.
Аверкий Трофимович вынес ружья и торжественно опоясал патронташем Вишневецкого:
— Посвящаю в славный орден охотников. Вручаю.
Сияющий Вишневецкий любовался безукоризненным бельгийским бескурковым ружьем двадцатого калибра. Такого не бывало и у прожженного взяточника — его отца.
— В путь, Михеич, — приказал Мерцаев.
Старая, но еще сильная лошадь быстро вынесла охотников на знакомую дорогу, проходящую через комаровские дачи.
— Как хорошо кругом, Юрий Ростиславович!
— Да-а… Сегодня, наверно, весь день будет солнечным…
— Наверно, наверно, — сказал Мерцаев и улыбнулся.
Вишневецкий шутил, смеялся, а когда приехали в Комаровку, прицелился и хотел выстрелить в стрекочущую сороку.
— Нельзя, — строго сказал Мерцаев. — Что ты? Это верная неудача на охоте. Первый выстрел — только по хорошей цели.
Михеичу было приказано распрячь Серого и попасти его в лесу до возвращения охотников.
Примильвенские леса не так густы и глухи, как закамские, но и тут есть совсем таежные места. Туда-то и вел Мерцаев Вишневецкого. И когда они отошли довольно далеко, Аверкий Трофимович спросил:
— Скажи, пожалуйста, Юрий Ростиславович, наверно, трудно убивать человека?
— Я… я не знаю, — ответил он и, настороженно посмотрев на Мерцаева, спросил: — А почему это вас интересует, Аверкий Трофимович?
— Чтобы знать на случай, если придется кого-нибудь отправить в лоно Авраамово. Мне еще не приходилось этого делать, — говорил не торопясь, будто рассуждая, Аверкий Трофимович.
— Так и мне не… Не считая этой… Краснобаевой. Ну, так это же не убийство, а военный долг. Убийство — совсем другое…
— Да, ты прав, прикончить большевичку — это не убийство, а выполнение долга, — продолжал рассуждать Мерцаев. — А убийство — это совсем другое. Скажем, если бы ты вдруг ни за что ни про что отправил человека на тот свет. Допустим, моего Игоря.
Вишневецкий остановился.
— Вы, Аверкий Трофимович, приводите какие-то странные примеры. Этим не шутят.
— А я и не шучу, мой мальчик… Я просто проверяю Злую сплетню, пущенную этим… Как его… Сухариковым, твоим завистником.
— За такие сплетни убивают, не выясняя, убийство это или наказание лишением жизни.
— Ты совершенно прав, моя умница. Хочешь несколько унций успокаивающе-тонизирующего? Не следует всякую чушь принимать близко к сердцу. Прошу.
Аверкий Трофимович отвинтил колпачок фляжки, затем налил в него спирт с ландышевыми и валерьяновыми каплями.
— Благодарю вас. Только очень крепкое, — закашлялся Вишневецкий после проглоченного спирта. — Это же почти не разбавленный.
— Чистейший ректификат. Огонь, сгущенный до жидкостного состояния. Блеск! — Налил и выпил Мерцаев трижды. — Теперь можно вести разговоры на любые темы. Ну как я, мой юный коллега, мог поверить этому потомку осла и бакалейной лавки, будто ты, чтобы спасти свою жизнь, убил топором моего мальчика? Какая неумная клевета! Это же десятый век.
— За это поплатится клеветник.
— И ты будешь прав. Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой! Не зайчик, а Сухарик. И главное, такие подробности. Убивал лежачего. Какая чушь! Ну, подумай, какая лишенная всякого здравого смысла клевета. Разве мог так поступить один школьный товарищ против другого школьного товарища. Я имею в виду этого Сухаря. Черт бы его не видал!
Любуясь собой и еще более Вишневецким, которого коробило, как бересту на огне, Мерцаев, кажется, видел теперь, как умирал его сын. И ему хотелось как можно дольше изматывать этого приговоренного им к смерти слизняка. И он опять начал оправдывать Вишневецкого, чтобы через несколько минут ввергнуть его в леденящий испуг.
Проделав это с Вишневецким несколько раз, он думал, что Вишневецкий не вытерпит и начнет просить прощения. Тогда ему можно дать покончить с собой. Самому, не мучая его.
Но Вишневецкий крепился. Он еще надеялся, что все обойдется. Что пьяный Мерцаев всего лишь проверяет его. Когда же Мерцаев вручил ему письмо с подписью «Синяя птица» и сказал, что эта крылатая лгунья найдена и задержана и что он, Аверкий Трофимович, не сомневался в ее посрамлении на очной ставке, Вишневецкий понял, что его дело плохо.
Воспаленный ум всегда в последнюю минуту находит способ спасения. Выстрелить из обоих стволов в лицо Мерцаеву и ослепить его дробью, а потом добить.
Молниеносно вскинув ружье и наведя стволы на лицо Мерцаева, Вишневецкий нажал одновременно на обе спусковые скобы, послышались два щелчка и ни одного выстрела.
Тогда, бросив ружье, Вишневецкий сунул руку в карман, но браунинга там не оказалось.
— Это я тоже предусмотрел, мой мальчик, когда мы находились в тележке. Вот он, твой пистолет, — показал Мерцаев на браунинг и, опустив его снова в карман, наслаждаясь своим спокойствием, обратился к Вишневецкому: — Теперь начнем говорить правду. Правду, и только правду до последнего слова.
Вишневецкий пал на колени перед Аверкием Трофимовичем и, рыдая, стал говорить:
— Если бы я не убил его, они убили бы нас обоих… Какая разница, кто его… А я хотел жить…
— И наверно, еще хочешь…
— Да!
— Тогда рассказывай не торопясь, а я налью и выпью. Если ты заслужишь, налью и тебе… Началась новая долгая пытка.
Васильевна-Кумыниха получила от Екатерины Матвеевны второе письмо. Судя по штемпелю, оно было опущено в Екатеринбурге. Так сказала младшая внучка. В письме лежало другое письмо, в хорошо запечатанном конверте. На конверте крупно было написано «ГЕРАСИМУ ПЕТРОВИЧУ». Екатерина Матвеевна писала: «Васильевна, дорогая моя, передай это письмо лично Герасиму Петровичу. Из рук в руки. Будь здорова Е. З.».
Получив, переданное Васильевной письмо, Герасим Петрович недоумевал, как могут ходить письма через фронт. Значит, для «них» он не преграда. В письме Екатерина Матвеевна писала:
«Герасим Петрович! Вы знаете: что значит в моей жизни мой племянник и как я боюсь потерять его. Теперь, когда вы не очень уверены в том, в чем не сомневались еще так недавно, должны помнить, что я всегда окажу вам услугу, чего бы она мне ни стоила, если вы убережете от возможных неприятностей моего родного и единственного. Если же, Герасим Петрович, вы не захотите приложить рук и по злой вашей воле или по недостаточной энергии с вашей стороны с ним что-нибудь случится, то не взыщите. Я бога не боялась, защищая его, а теперь не побоюсь любой кары… Не пренебрегите, Герасим Петрович, этим моим письмом. Е. З.».
Если бы это письмо пришло само по себе, то можно бы и не придавать ему значения. Но письмо связывалось с невыносимым сходством старухи Кукуевой с бабкой Зашеиной. Ко всему этому Герасим Петрович знал, что на фронте вовсе не без перемен, как врут в газетах, а, напротив, там большие перемены. Ненадежен и тыл. Это не восемнадцатый год. Каждая улица Мильвы начинена порохом.
