более. Она, перекинувшись с Шарыпом по-казахски, заговорила, нет, запела чистым рязанским говором. Поздоровавшись с гостями, она вынесла небольшую лагушку с холодным кумысом. Дом не юрта. В бурдюках здесь кумыс не подавался. Приезжавшие сюда нередко отказывались пить из этой кожаной посуды не без душка.
Отличный кумыс поставляли сюда жены. Все пивавшие хвалили это питье Шарыпа. Досужие языки болтали, что будто бы Шарып добавляет ему градусы жидкостью совсем иного происхождения, запрещенной Кораном.
Легкое опьянение почувствовал и наш «малладой комиссар», а равно и его товарищи. За кумысом последовало и другое угощение. Гостей пригласили за низкий стол, не такой, за которым сидят в юрте поджавши под себя ноги. Это был стол-компромисс с низкими скамьями, обитыми белым войлоком с вкатанными в него узорами из темной шерсти.
Сначала Агафья подала блинчики, начиненные крупно рубленным мясом, потом щурят, поджаренных на вертеле, и, наконец, то, что каждодневно едят здесь все — вареную баранину, и положила на стол ножи, похожие на финские кинжалы — финки. Шарып, угощая, каждый раз приговаривал:
— А теперь это, для знакомства, пожалуйста…
И наконец, был подан густой чай в пиалах и баврусак, или маленькие колобки из пресного теста, сваренные в бараньем сале.
Чай подавала уже не Агафья, а две девушки, почти девочки, в алых бархатных безрукавках, расшитых бисером, в очень тонких белых кофтах и шароварах в цвет безрукавкам, тоже сшитых не из столь плотной ткани.
Отхлебнув чай, Шарып снял со стены увеличенное подобие бубна и объявил:
— А теперь пусть насыщаются глаза и уши.
И он, взяв бубен, стал извлекать шустрыми пальцами ритмические звуки. Все они были на одной ноте, а между тем, сочетаясь, они создавали танцевальную мелодию. И девушки начали танец. Сначала одна, потом другая. Танцевали преимущественно руки, плечи, шея и голова, а потом уж ноги. Они всего лишь делали шаг или несколько шагов в стороны.
Танец, исполнявшийся девушками, почти не имел общего с теми, которые видел Маврикий. Внимательно следя за танцовщицами, он, не замечая, застыл в восхищении. Девушки, видя это, танцевали с большим вдохновением, и Шарып, зная, какое впечатление производит танец, не жалел рук. На каком-то из тактов вдруг изменился темп танца и его направление. Если до этого танцевало гибкое целомудрие, то сейчас девушки, повзрослев, рассказывали своими движениями, улыбками, блеском глаз, что в них заключено и другое, чего не предполагали видевшие их в первой части танца.
Когда танец был закончен, обе танцовщицы подбежали к Маврикию и поклонились ему, затем хозяину, не оказав никаких знаков внимания сыновьям главного пастуха.
Вошла Агафья и сообщила, что принесли лису и пятерых лисят.
Все как в сказке. Будто волшебник этот коротконогий степной гном, с широким лицом, изъеденным оспой.
— Лиса в мешке. Она в ошейнике на цепи. Приедешь — привяжешь цепь на кол. А лисята никуда не денутся от матери, — сказал, хитро улыбаясь, Шарып.
Этот жестокий подарок не нужен был Маврикию, но сыновья главного пастуха Кусаин и Ахмед стали шептать:
— Бери, бери, бери…
Заметя смущение Маврикия, Шарып сказал:
— Не нужно будет, отдай своим джигитам, молодой товарищ комиссар. — Потом перевел глаза на девушек и спросил: — Которая лучше? Говори, положу в другой мешок…
Лицо Маврикия зарделось алее безрукавок девушек. А они ничуть не смущались, будто было вполне нормальным, что одна из них может стать подарком, как лиса.
Неужели это правда, а не злая шутка? Неужели можно дарить людей?
Наскоро поблагодарив за обед и танцы, Маврикий выскочил на улицу.
Шарып вызвался проводить гостей до половины дороги. Ехали шагом. Рассказывая о нравах, Шарып, между прочим, сказал:
— Наш человек все сделает для хорошего человека. Лису — пожалуйста. Плясунью — бери. Пусть пляшет. Кусок мяса — половина тебе, половина мне — можно. Только наш человек не любит, когда у него из зубов вырывают весь кусок. Тогда плохо бывает… такому гостю. Очень плохо. Был — и нет его… — Сказав так, Шарып улыбнулся, и от этого лицо его стало еще шире, а прорези глаз тоньше нитки. — Люби нашего человека, как любит начальник выпаса Александр Викторович Востряков.
Яснее сказать было невозможно. Маврикий понял, в чем его подозревают, зачем ублажают и на что намекают. Кусаин и Ахмед тоже поняли, но не показали этого. Им хотелось как можно скорее приехать к себе и привязать к колу рыжую красавицу с пятью лисятами и вырыть для них нору.
Петр Сильвестрович Капустин стал чаще бывать на Пресном выпасе. Его заметно беспокоило все, что здесь происходило. О Вострякове и его дружбе с Шарыпом он знал больше, чем рассказал ему о них Маврикий.
В предпоследний приезд Петр Сильвестрович доверительно сказал, что Востряков будет изъят и обыскан, и все, что конфискуют у него, додадут пастухам. А теперь выяснилось другое.
Другое состояло в том, что появившееся новое начальство из Омска задержало дело Вострякова. Новое начальство должно было объединить пункты по сбору разверстки — ссыпной зерновой, сенно- фуражный и мясопункт — в большую заготовительную контору. Капустин теперь становился подчиненным, ведающим только своим мясным пунктом, лишался права найма и увольнения.
— Меня очень удивило, — рассказывал Капустин, — что и этот князек Шарыпко Ногаев тоже берется под защиту. Шарыпко, видите ли, не угнетатель, а представитель угнетенного народа и всякие притеснения Шарыпа Ногаева будут считаться оскорблением нации.
Капустин говорил о Шарыпе как о кровопийце своего народа. Как о хищном царьке царства в двадцать — двадцать пять верст окружностью. На страхе, невежестве, темноте, религии, на разжигании национальной нетерпимости ко всем не исповедующим ислам держится власть Шарыпа. Для него нет запретного, бесчестного, постыдного. Он подарил родную пятнадцатилетнюю дочь колчаковскому подпоручику за порку подозреваемых в неверности Шарыпу пастухов. Поручик потом передарил дочь своему ординарцу, а тот при переброске эскадрона оставил ее отцу, и отец перевел свое детище в «приют».
«Приютом» назывались две комнаты в нижнем этаже дома Шарыпа, куда никто не имел права входить, кроме той самой пожилой женщины, которая правила домом. В «приюте» выращивались сироты или купленные, а то и похищенные красавицы, которых можно продать, сменять, подарить, дать во временное услужение.
— Как же возможно это в наши дни? — протестовал Маврикий. — Разве его нельзя наказать и сломать это все?..
— Пока невозможно, — говорит Капустин. — Никто не подтвердит обвинений. Ни жены, ни девушки, ни дочери, ни соседи. Действуют те же силы: страх, темнота, невежество и, конечно, плеть.
Петр Сильвестрович, видя, что его слова пугали юношу, сказал, успокаивая, что теперь Шарып сам страшится больше, чем страшит других.
— И если бы он не страшился тебя, дружище, то не дарил бы тебе лису с лисятами и не предлагал бы тебе в услужение красавицу. Я, брат, все знаю, все слышу. Он видит в тебе человека из ЧК.
— Во мне? Из ЧК? — переспросил упавшим голосом Маврикий. — Как он глуп!
— Может быть… Только ты, дорогуша, не разубеждай его в этом, а наоборот. Ты получишь сегодня хорошее оружие. Главный пастух тоже получит для самообороны… А бараны, уведенные Шарыпкой с Пресного выпаса, никуда не денутся. Пусть они нагуляют мясо, а осенью он их пригонит сам.
Капустин знал больше, чем говорил. Он знал какие-то тайны, которыми не имел права делиться, но все же сказал:
— Я надеялся, когда Вострякова… — подыскивал он слово, — переведут на другую работу, ты будешь исполнять его обязанности.
Маврикию очень льстила такая возможность. Ему очень хотелось быть начальником такого
