Пешеходы реагировали на происходящее по-разному. Одни шли по своим делам и словно не замечали происходящего, другие останавливались на краю тротуара и чего-то ждали. Открывались окна, появлялись любопытные и равнодушные лица.
Женщина посадила на подоконник пятилетнего сына и, придерживая его одной рукой, другой показывала вниз и что-то говорила.
Из бакалейной лавки выскочил парнишка и поставил на тротуар стул, на который водрузилась вышедшая за ним пожилая женщина.
В конце уже совсем очищенной улицы шевелилась бесформенная человеческая масса.
Это строилась колонна бывших узников Маутхаузена. А из переулков подходили и подъезжали все новые и новые.
В элегантном светлом автомобиле полный мужчина стащил с себя дорогой костюм и натянул арестантскую униформу.
— Хорош, — сказала женщина за рулем.
— А ведь она болталась на мне, как на вешалке, — ответил мужчина, пытаясь засунуть пухлый живот в узенькую, почти детскую курточку.
Женщина поджала губы и отвернулась, а мужчина вылез из машины и подошел к голове колонны, вглядывался в окружающих, искал знакомых.
— Карл! Карл! — крикнул он и подбежал к Карлу Петцке, который расставлял первый отряд, выдвигая в передние ряды людей в инвалидных колясках.
Они пожали друг другу руки, на секунду замялись и обнялись.
— Завтра наконец я приду к тебе наверняка, — сказал мужчина.
Карл похлопал приятеля по выпирающему животику.
— Пустяки, главное, чтобы ты приходил в этот день. Наш барак пойдет третьим, — он отошел, но вновь вернулся. — Знаешь, кто сейчас в Вене?
— Франтишек! — выпалил наугад мужчина.
— Михаил. Однорукий боксер.
— Русский!
— Да. — Карл побежал вперед. — Становитесь, друзья, становитесь. Мы опаздываем. Неужели если вас не бьют, то вы не можете подравняться?
Сажин, Роберт, Зигмунд и Шурик с цветами в руках стояли в толпе у самого края тротуара.
— Отдадите цветы — и назад, — сказал Сажин. — С колонной не идти. Это их демонстрация, вы здесь лишь гости, — он строго посмотрел на боксеров.
Колонна шла медленно и тяжело. Боксеры нетерпеливо ждали, а Сажин стоял, опустив голову, седой чуб почти закрыл лицо. Сажин не смотрел на приближающихся товарищей, а слушал. Уши заполнял лязг металла, стук деревянных подошв и нетерпеливый визг овчарок.
Ребенок в окне заплакал, и мать взяла его на руки и захлопнула ставни.
Женщина на стуле дрожала двойным подбородком и жадно вглядывалась в проходящих, а мальчишка следил, чтобы никто не встал перед ней, и говорил:
— Бабушка, я узнаю его. Узнаю, я же видел фотографию. Если дедушка пойдет, я узнаю.
Сажин тряхнул чубом, и боксеры подбежали к колонне и стали раздавать цветы. Шурик дернул Зигмунда за рукав и зашептал:
— Что написано на плакатах?
Зигмунд посмотрел на развернутые полотнища с кривыми черными буквами и стал читать:
— «Помните! Помните!»; «В одном Маутхаузене уничтожили больше миллиона человек»; «Маутхаузен построили фашисты, но разрешили им — равнодушные».
Римас стоял среди поджидавших шествие, широко раздвинув ноги и засунув руки в карманы брюк. Сигарета приклеилась в углу рта, дым попадал в глаза, и он щурился. Лемке стоял за его плечом и вертел между пальцев зажигалку.
Римас выплюнул сигарету и растер ее ногой, Лемке брезгливо поморщился и вздохнул.
— Твои уголовники ни к черту негодны, — сказал Римас и сунул в рот новую сигарету. — Не думал, что на старости лет мне придется заниматься подобной ерундой.
Лемке улыбнулся.
— Сегодня около трех на мою квартиру придет русский мальчишка. Ты хотел с ним… поговорить. Надо же знать, кто ему звонил.
Римас покосился на Лемке и не ответил.
Колонна продолжала свое движение, и город отступал. Пикетчики уже не бежали впереди и не очищали дорогу. Весть о том, что идут узники, летела впереди, и транспорт покорно ждал. Когда колонна пересекала широкую магистраль, останавливались автобусы, стояли многотонные грузовики. Над улицами повисало молчание.
Там, где узники начали свое шествие, уже сновали автомобили, люди привычно спешили по своим делам, только женщина у бакалейной лавки продолжала сидеть на своем стуле. Парнишка стоял рядом и уговаривал:
— Бабушка, пойдем. Бабушка, уже все ушли, мы выйдем через год и встретим его. Вот увидишь.
Фишбах сидел за рулем своего «мерседеса» и наблюдал за процессией; увидев Карла, он отвернулся, затем задумчиво посмотрел на кисть левой руки, вышел из машины и направился к стоявшему на тротуаре Лемке.
Лемке брезгливо оттолкнул Вольфганга.
— Господин Лемке, — продолжал просить Вольфганг.
— Убирайся… — Лемке замолчал на полуслове и повернулся к Вольфгангу. — Хотя ладно, — что-то обдумывая, сказал он. — В последний раз, парень. — Лемке взял его за лацкан пиджака, притянул и что-то прошептал на ухо.
Вольфганг кивнул и мгновенно скрылся в толпе.
— Опять, — презрительно сказал Римас.
— Нет. Смотри, Римас, — Лемке показал на Карла, идущего во главе колонны.
— Это ты смотри. Эти парни оторвут головы твоим сосункам.
Над колонной возвышалась белокурая голова Зигмунда и черная шевелюра Роберта. Они стояли на другой стороне улицы и молча смотрели на шествие.
Лемке почувствовал, как кто-то подтолкнул его в спину, оглянулся и увидел бледное, искаженное гримасой страха лицо Фишбаха.
— Вы здесь? — удивился Лемке, он жестом позвал Римаса, и вместе с Фишбахом они пошли в переулок.
— Ну как, господин Лемке? — стараясь говорить спокойно, спросил Фишбах.
— Не волнуйтесь, Пауль, через день-два русский друг уедет из Вены.
— Два дня? И только уедет? — Фишбах посмотрел на Лемке, затем на Римаса. Видимо, жесткое лицо литовца вызвало у него доверие, и Фишбах заговорил, обращаясь только к нему: — Он уедет, а через год вернется. Я не могу так жить! Убейте его! Убейте!
Римас безучастно молчал, а Лемке взял Фишбаха за локоть и подтолкнул к машине.
— Только без истерик! Уезжайте, вечером я буду у вас.
Когда Фишбах уехал, Лемке повернулся к Римасу и сказал:
— Возможно, он и прав. В драке всякое бывает, могут и проломить русскому голову.
— Это дело твое. — Римас пожал плечами и направился к стоявшему в переулке «ситроену».
— Не забудь, что к трем ты должен быть на моей квартире, — сказал ему вдогонку Лемке, сел в свой «мерседес» и уехал.
Римас проводил его взглядом, постоял задумчиво у машины и медленно пошел назад, на центральную магистраль, по которой недавно прошли узники Маутхаузена. Он шел по улицам, вновь вернувшимся к своей
