- Не правда ли, Петр Терентьевич, водка и пельмени дают очень болтливую смесь. Не кажется вам, что ее следует приглушить?
Тейнер снова наполнил лафитник. Затем он еще раз смешал уксус, горчицу и перец, положил еще два-три десятка пельменей и сказал:
- Не пройдет и пяти минут, как развязный американец мистер Тейнер будет храпеть на соломе под крышей вашего сарая... Потому что он всегда, прежде чем сесть за стол, предусматривает место для сна...
- Мистер Тейнер, у нас раскладушечка найдется. Я ее живехонько разложу вам в тенечке, вы и отдохнете...
- Как вам угодно, Елена Сергеевна... Во всяком случае, мое опьянение вполне объясняет, а также извиняет мой уход и дает возможность братьям Бахрушиным поговорить без свидетелей.
Тейнер учтиво откланялся и удалился под навес. Бахрушин, вынося ему раскладушку, мягко заметил:
- Не стоило бы вам дипломатничать, мистер Тейнер. В моем разговоре с Трофимом никто не может быть лишним... Тем более вы...
- Но все же... Я ведь чужой для вас человек, - ответил Тейнер, располагаясь на раскладушке.
- Воля ваша.
Бахрушин, возвращаясь в дом и думая о Тейнере, вспомнил бабкину поговорку: 'О сказке не по присказке судят, а по концу'.
XIII
Вернувшись в дом, Петр Терентьевич, не желая разговаривать с братом один на один, придравшись к его фразе 'люблю музыку', поднял крышку радиоприемника и включил проигрыватель, затем взял коробку с граммофонными пластинками, на которой было написано 'Чайковский'. Не выбирая, вынул одну из них. Первый концерт.
- Ты сказал, что любишь музыку. Я тоже. В этом мы сходимся.
Зазвучал Первый концерт. Трофим, послушав с минуту, снова обратился к пельменям. А потом спросил:
- Что это за музыка?
- Это музыка нашего земляка Петра Ильича Чайковского.
- Не слыхал, - отозвался Трофим, жуя пельмени.
- Чайковского или музыку?
- Обоих.
- Жалко.
- Всех не узнаешь, Петрован. У нас в Америке этих пластинок тучи. И такие случаются, что нутро выворачивают. И шум и гром. Откуда что берется. Не знаешь даже, на чем дудят, на чем гремят. Дойдут до этого и ваши. Переймут. Беда как жалко, что не захватил пяток-другой пластинок. Послушал бы. Мороз по коже ходит. Особенно когда на манер гончих залают трубы. Или, что тебе недорезанные овцы, заблеют дудки. Что говорить, Америка - страна чудес. Даже такая у нас есть пластинка, которую хоть сто раз слушай, и каждый раз судорожит. Если ее название перевести по-русски, то будет 'Март на крыше'. Чуешь! И кошки там мяучат так, что не надо слов. Все ясно. Кошек слушаешь, а видишь гёрлс... девчонок...
Елена Сергеевна вышла из комнаты. Бахрушин снял пластинку.
- Давай лучше спрашивать о жизни друг у друга, - предложил Трофим.
- Давай, - сказал Бахрушин.
Сначала спрашивал Трофим. И Петр Терентьевич отвечал на все его вопросы исчерпывающе точно, без всяких смягчений и поправок на то, что Трофим был хоть и незваным, но гостем.
Когда речь зашла о Дарье Степановне, ответ был тоже прямым:
- Она не желает видеть тебя, Трофим. Ты все-таки, Трофим, придумывая себе смерть, заботился только о себе. А не о ней и не о ребенке, которого ты оставил после себя.
- У нее был ребенок? Мой ребенок?
Голос Трофима задрожал. На лице проступили белые пятна.
- Да, она родила дочь и назвала ее Надеждой... Может быть, не случайно. У Надежды теперь трое своих детей. Как бы, ну, что ли, твои внуки, если не принимать во внимание все прочее и тому подобное.
- Как звать внуков, Петрован?
- Тебе бы лучше об этом не спрашивать. Ни к чему... Одно дело - мы с тобой, родились под одной крышей... Другое дело - они. Зачем им знать о тебе или тебе о них!
- Петрован, - взмолился Трофим, - как же я могу не увидеть их! Ведь они моя кровь...
- Ну, знаешь, Трофим, мы все-таки не на конном дворе, чтобы толковать про кровь. Для лошади или коровы есть смысл вести учет крови, а для человека принимаются во внимание другие данные. Не сердись на прямоту - ты умер для них под городом Омском в девятнадцатом году.
- А чье отчество у Надежды?
- Опять двадцать пять - за рыбу деньги. При чем тут отчество? Вот ты носишь отчество Терентьевич, и я Терентьевич. Оба мы Бахрушины. А что из этого? Не по истоку о речках судят, а по тому, как и куда они текут. Может, не так точно сравнил, зато понятно обеим сторонам. Ты лучше расскажи о себе. Мне ведь тоже надо знать, как ты тек, куда вытек, в какое море впал.
- Это пожалуйста, Петрован. Только все сорок лет за один вечер не перескажешь.
- А ты самое главное. Как в автобиографии пишут.
- Ась?
- Ну, словом, в кратком описании жизни. Понял?
- Понял. - Трофим кивнул головой.
И принялся рассказывать:
- Коротко, значит, будет так. Под Омском я поймал дезертира. Из образованных. И хотел было, как полагается, доставить его куда следует, но дезертир мне сказал, что этого делать не надо, и раскрыл положение на фронте. Все как есть. Не поверить было нельзя. Так и так труба. К тому же в нас начали стрелять с тылов. Сибирь трекнулась. Даже справные мужики, которые держали работников, и те увидели, что Колчак не козырной туз, а пешка в адмиральских погонах. Я подумал-подумал да и дунул вместе с дезертиром в урман. Постранствовал сколько-то. Потом наткнулись на беженцев. Из торговых. Подводы четыре-пять. Тоже не знают, куда податься. Грабить не стали. Столковались по-хорошему. 'Вам жизнь, господа хорошие, дорога, и у нас она одна. Дайте нам перекусить и одежу почище. По возможности с документами'. Подобрали одежу беженцы. Переоделись мы, переобулись... Побрились, почистились... Расстались по-хорошему. Заплатить даже хотели... Не взяли. Не до денег, видно, было. Добрались мы до станции Татарская. Прикупили что было надо и по железной дороге катанули до Новониколаевска. Он решил там остаться и ждать красных. Где-то в этих краях у него тетка была. А я двинул дальше. Простились мы с этим человеком, который Николаем Николаевичем Сударушкиным себя называл. Тоже, думаю, напридумано это все было. Да мне-то мало было дела до этого. Попросил я его, когда все угомонится, переслать Даруне ее карточку и письмо, которое он написал с моих слов, но как бы от моего товарища. Будто бы тот видел меня убитым. Чтобы концы в воду и очистить Даруню моей смертью. Другого выхода не было.
Голос Трофима снова дрогнул, навернулась слеза. Слезы, как заметил Бахрушин, у него были близко.
И он пускал их запросто, как хворая сосна смолу.
- Не было другого выхода - только сказаться убитым, - повторил Трофим.
- Пожалуй, что и так, - согласился с ним Петр Терентьевич. - Она и без того немало в белогвардейских женах ходила. А коли ты убит, значит, все ее прошлое тоже как бы умерло. Давай дальше, Трофим.
- А дальше дедово золото помогло. Наверно, слышал об этом от Даруни.
- Знаю, рассказывала она.
