чрезвычайно сухим и неинтересным — пожалуй, для нашего времени это действительно неблагодарная тема, — но делать нечего.
Прежде всего встает вопрос, почему первый трактат Абеляра был посвящен Троице, или троичности Бога. Для историков науки XIX века, представлявших Абеляра как рационалиста и вольнодумца, намного опередившего свое время, было, как нам кажется, весьма затруднительно найти тому объяснение, ибо напрасно кто-либо попытался бы искать в этом трактате под названием «О божественном единстве и троичности»[19] малейшие следы отрицания или скептицизма по поводу догмата Троицы. Напротив, целью Абеляра в этом трактате, написанном для его учеников, является доказательство, по возможности четкое и ясное, великой истины: Бог един в трех лицах. Подход Абеляра к этой проблеме — это подход человека верующего, верующего искренне, человека, озабоченного тем, чтобы как можно понятнее изложить свой символ веры, а не тем, чтобы поставить его под сомнение, и уж тем более не тем, чтобы разрушить основу основ этой веры.
Кстати, тот факт, что первый трактат Абеляра был посвящен именно вопросу троичности Бога, свидетельствует о совпадении «интересов» Абеляра с «интересами», волновавшими его современников, ибо воистину поражает тот пыл, с которым тогда изучали и рассматривали со всех сторон основной догмат христианской веры. Эта проблема неотступно преследовала святого Августина, она же в некотором смысле стала причиной проведения в Никее так называемого Никейского собора, первого «экуменического» собора в истории, именно по этой проблеме высказались все первые богословы: святой Афанасий, Иларий из Пуатье и другие; эта же проблема в эпоху Абеляра была в центре исследований, размышлений, споров как философов, так и мистиков. Невозможно перечислить все трактаты и проповеди, посвященные вопросу о Троице и датируемые XII веком; назовем лишь несколько имен: следуя примеру таких известных магистров предыдущего столетия, как Фульберт Шартрский и Петр Дамиани, эту проблему разрабатывали Ансельм Кентерберийский, Ансельм Ланский, Гийом из Сен-Тьерри, Гонорий Отенский, Гильберт Порретанский и в особенности известные, прославленные преподаватели Сен-Викторской школы Гуго и Ришар Сен-Викторские; можно смело утверждать, что в то время не существовало ни одного сочинения, в котором не рассматривался бы данный вопрос в том или ином аспекте.
Подобное изобилие письменных источников указывает на грандиозность усилий религиозных кругов того времени, направленных на попытки раскрыть эту тайну, что ощущается даже в некоторых деталях повседневной жизни. Так, например, мы часто встречаем в официальных документах той эпохи, а именно в королевских хартиях и грамотах, а также и в простых документах, заверенных нотариусами, в самом начале следующую формулировку: «Во имя Святой и Непостижимой Троицы». Достаточно сказать, что в жизни христианского мира эту проблему почитали основной, краеугольной проблемой веры, притягивавшей к себе внимание мыслителя и являвшейся средоточием благочестия верующего. В школе вопрос о Троице являлся главным предметом изучения, преподавания и дискуссий. Сама терминология, употреблявшаяся относительно Троицы и троичности, была несколько нечеткой, расплывчатой, ибо говорили и о лицах, и о персонах, и о субстанциях, а также употребляли греческий термин «ипостась». В следующем веке все эти усилия, направленные на осмысление великой тайны, завершатся формулированием ее в выражениях, требовавших непременного признания истинности формулировки — в случае каких-либо сомнений или колебаний человек рисковал попасть в разряд еретиков. Характерно для XII века чрезвычайно острое соперничество исследователей и тот поразительный пыл, с которым они предавались спорам; один за другим иерархи Церкви собирались на соборы, епископы вступали в переписку друг с другом или встречались, чтобы обменяться мнениями по поводу той или иной доктрины, вызывавшей у них какие-то подозрения; дискуссия следовала за дискуссией, одна завершалась одобрением воззрений какого-либо ученого собрата, другая — осуждением, ибо риск совершить ошибку неизбежен в любой сфере, где осуществляется поиск истины.
Все это в наши дни может показаться бесплодными, пустыми спорами, но, однако же, углубляясь в атмосферу той эпохи, мы убеждаемся, что этот вопрос о Троице, троичности Бога открывает для нас новые, совершенно неожиданные горизонты. Если прочитать труды, написанные в стенах Сен-Викторского аббатства, оказавшего столь сильное влияние на мир интеллектуалов своего времени и вообще на все общество, то возникает ощущение, что изучение троичности Бога, изучение отношений между тремя божественными лицами затрагивает каждого верующего (а в тот период практически все были верующими), — проблема эта встает перед нами в новом свете, как проблема всеобщая и всеохватная. Когда, скажем, Ришар Сен-Викторский говорит о Троице, он ставит под вопрос и концепцию личности в человеческом значении этого слова, и концепцию любви. Для него, как и для большинства мыслителей того времени, Бог един, но это единство не воспринимается философом абсолютным, «монархическим» образом, ибо Бог одновременно и триедин, а единым Его делает любовь, Он и Сам есть Любовь. Эта Любовь представляет собой непрерывный и бесконечный обмен при полном равенстве участников, который приводит к возникновению полнейшей и всеохватной общности, ко всеобщему причащению. Таким образом, верующий, думая о Боге, представлял себе не статичное изображение Высшего существа, а лицезрел динамичное видение, являвшееся воплощением движения чувства, движения любви.
Ришар Сен-Викторский основывает свою веру в Троицу на потребности в глубинной, сильнейшей и значительнейшей природе любви: «Главнейшим элементом истинного милосердия и любви является не только способность любить другого, как себя, и быть им любимым таким же образом, но желание, чтобы другого любили, как любят тебя»; итак, истинная любовь будет полной только при условии стремления, чтобы это была «разделенная» любовь; совершенная любовь требует существования Третьего Лица, «чье равное участие в любви и радостях Двух других Лиц является требованием той же любви, доведенной до совершенства». Чтобы передать дух того времени, добавим, что красота этой концепции, основанной на абсолютной ценности и абсолютном значении любви, требующей множественности лиц, воспринималась как своеобразное доказательство истинности этой доктрины. Для Ришара Сен-Викторского подобное видение Бога «слишком прекрасно, чтобы не быть истинным».
Итак, «быть», «существовать» для Бога означает «любить». И человек как бы оказывается в положении, когда его словно «подстрекают» этим взаимообменом любви к такому же обмену. В тот период не считали, что божественная любовь может проявиться властно, так сказать авторитарным образом, принуждая человека любить или, напротив, патерналистским образом изливая на него потоки любви; любовь, напротив, приглашала человека принять участие в цикле триединства, то есть найти в себе самом «образ Божий». Тогда именно так понимали, воспринимали и представляли себе отношение Господа к человеку, и это отношение, как в зеркале, отражалось в соотношении священного, церковного и мирского, светского. «Любовь — это изобретение XII века…» — говорил Сеньобос. Человек получал живительную частицу духовности в тот момент, когда он оказывался в русле потока литургии, потока, пропитавшего живительной влагой всю повседневную жизнь, и нет ничего удивительного в том, что проблема, занимавшая умы духовных властителей эпохи, находила продолжение в различных способах выражения мыслей в искусстве и поэзии. Когда мы знакомимся с этим «задним планом», когда обнаруживаем, с каким рвением мистики и теологи склонялись над Книгой Песни песней Соломона, чтобы выявить в ней те поиски Невесты Божественным Женихом, то есть Иисусом Христом, тогда мы уже не удивляемся, что в литературе в те времена расцветала куртуазная любовь. Итак, тогда все было взаимосвязано, и все, казалось, действовало и развивалось одновременно, рождая то, что стало сутью философии эпохи. В такое время, как наше, когда невозможно обнаружить какое-либо сочинение, даже чисто литературное, которое не было бы написано под влиянием того или иного философского течения: марксизма, экзистенциализма и т. д., — в такое время не найти доводов и доказательств истинности какой-либо доктрины, которые оказались бы равноценны самой доктрине и были бы всеми восприняты и приняты одинаково. В XII веке можно было легко уравнять экстатическую любовь Ришара Сен-Викторского и то, что на языке трубадуров именовалось «joy» (радость), подобно тому, как различные концепции светской любви были изложены в «Трактате о любви» Андрея Капеллана или представлены в рыцарских романах.
Если мы хотим понять историю Абеляра, надо и ее поместить на уровень этого «заднего плана» и рассматривать на его фоне. Ее суть проявляется во всей своей парадоксальной силе только тогда, когда мы вспоминаем, что Абеляр был современником самых знаменитых представителей богословия, исповедовавших теорию экстатической, то есть восторженной, исступленной любви, таких, как учителя Сен-Викторской школы; Гуго умер на год раньше Абеляра, Ришар на тридцать лет его пережил, так что эта школа оказала на всю ту эпоху огромное воздействие, ибо она была в центре всех событий, а мысль
