увлеченно делали апельсиновый сок. Наташа мыла апельсины, Левушка и Сашка резали их на четыре части, а Геннадий Николаевич ловко забрасывал их в ненасытное жерло соковыжималки фирмы «Браун».
Машина молниеносно поглощала их, истерично взвывая, и выплескивала пенную струю густо- оранжевого сока. Солнце золотило бревенчатые стены столовой и пробивало зеленый абажур насквозь, как недавно платье Наташи…
Потом пили горьковатый от цедры, остро пахнущий апельсиновый сок, и Геннадий Николаевич, прочно выстраивая каждую фразу и обязательно договаривая ее до конца, негромко рассказывал:
— Меня угощал шеф-повар ресторана «Пекин». Этот негодяй сперва дал мне попробовать нечто невообразимо вкусное, а потом объявил, что это не что иное, как жареные черви. Я не поверил. Он меня окончательно убедил, когда рассказал технологию приготовления этого блюда. Земляных червей моют и помещают в глиняный горшок с творогом. Как известно, дождевой червяк живет тем, что пропускает через себя землю, извлекая из нее питательные вещества. И основная задача кулинара сводится прежде всего к тому, чтобы очистить червяка от земли и снаружи, и внутри. И вот червяк, по обыкновению своему, начинает пропускать через себя за неимением земли творог. Творог в горшке меняют много раз, пока червяки не станут стерильно чистыми, нафаршированными творогом, свежайшим и нежным. Далее идет сложная кулинарная обработка, в подробности которой я уже не вникал. Уверяю вас — замечательное блюдо. Настолько замечательное, что я попросил добавки, уже зная, из чего оно приготовлено.
Потом завтракали.
Потом Левушка поехал на студию, а Наташа, Геннадий Николаевич и Сашка, захватив банку с червями и удочки, пошли на озеро ловить ротана, который за последние пятнадцать лет выжил из подмосковных водоемов всякую другую рыбу.
Ротан клевал круглые сутки, когда лучше, когда хуже. Сашка сел так, чтобы постоянно видеть Наташу в профиль, видеть, как натягивается от каждого движения ее облегающая майка, как проступают сквозь нее точки сосков.
У Сашки все утро перехватывало горло, и он разговаривал хриплым ломающимся баском и все время чуть слышно покашливал.
Это случилось на восьмой день. Мы уже собирали Геннадия Николаевича в дорогу. Левушка принес шампанского. Сашка пришел. Еще какой-то Владик, приятель Геннадия Николаевича, с какой-то умирающей девицей. Нет, действительно умирающей.
Я как увидела ее, честно говоря, дернулась. Нет, действительно потрясающе красивая, но такая мертвая… И такое высокомерное, брезгливо-усталое выражение на лице, что так и хочется чернилами брызнуть и посмотреть, сумеет ли она его сохранить.
Но я ее, слава Богу, сразу раскусила… Она в ванную зашла, а дверь не прикрыла, мол, не такая я, не думайте… Есть такие, которые никуда не заходят, вроде они и не материальные.
А у меня дурацкая привычка по дому босиком ходить. Ну, наверное, я бесшумно шла. Она не видела и не слышала. Быстро оглянулась и ручками так быстро, мелко по полке с косметикой прошлась. Один флакончик схватила, другой, третий, дезодорант понюхала, за пазуху два раза шикнула, крышку закрыла и на место. И еще повернула, как было. Вот этот доворотик-то меня и доконал. Ну, думаю, нет, дорогая, ты не конкурентка. Если так на вечерок, на ночку, еще можешь снять кого-нибудь, а всерьез ты не тянешь…
Когда она потом появилась в столовой со своим высокомерным, брезгливо-усталым выражением лица, то я чуть не расхохоталась. И весь вечер была к ней усиленно внимательна и вежлива. Та от такого внимания даже начала меня побаиваться. Вот ведь стерва! Это я о себе. Ну чем мне девочка помешала? Она ни на кого, кроме Владика, и не смотрела, она за Владика дрожала весь вечер. А он, конечно, когда я разошлась, чуть шею в мою сторону не вывихнул.
Ну, разве не стерва? Зачем мне нужен этот папенькин сынок, который через слово о папе упоминает, чтобы, не дай Бог, не забыли, что у него такой важный папа есть. Он когда что-то рассказывает, то говорит о себе в третьем лице и называет себя по фамилии… Чтобы лишний раз произнести эту фамилию. Я думаю, он от этого сексуальное удовлетворение получает…
А папа у него действительно хорош. Вот с папой я бы познакомилась. Я помню, класса с третьего была в него влюблена. У меня над кроватью штук пятнадцать открыток висело. Из всех его фильмов.
Сашку было жалко. Он в этой компании на порядок тоньше всех был. Ни одно слово, ни жест, ни взгляд мимо не пропустил. Особенно если этот жест или взгляд касался меня… Остальные слишком были собой заняты. И Левушка, к сожалению, не исключение.
С каким убитым видом бедный Санечка сидел! Ведь Владик-то папино имя над головой, как знамя, — и вперед, не разбирая дороги. И меньше всего его интересовало, есть у меня муж или нет. А Левушка ничего, сидит посмеивается, даже наоборот, доволен. Приятно, что я таким успехом пользуюсь. Это ему всегда льстило.
А Геннадий Николаевич был, как всегда, спокоен и мудр.
Я просто не знала, что с Сашкой делать, смотрю, у него глаза уже побелели. Я его позвала на кухню помочь самовар поставить, а он шишкой в трубу попасть никак не может — руки трясутся. Я подошла к нему сзади, обняла за плечи, ткнулась ему носом в ухо и говорю:
— А правда было бы здорово, если б мы с тобой были братишка и сестренка? — И чмокнула его в щеку. А волосы у него жесткие и речкой пахнут… Он замер, натянулся весь, как струночка. А я говорю:
— А правда, этот папенькин сынок смешной? Ему бы с папиным портретом на груди и на спине ходить… Как в Америке живая реклама, знаешь?
До сих пор, как вспоминаю этот момент, комок в горле… Дай вам Бог хоть раз в жизни увидеть такого счастливого человека. Он даже не вспыхнул, он взорвался радостью! Я уж не помню, что он делал. Что-то кричал, кружил меня по кухне, на руках стоял.
Я весь вечер потом ходила обожженная его радостью, его счастьем.
До сих пор не знаю, куда записать этот мой поцелуй, в плюс или в минус. Может, целовать мне за него на том свете раскаленную сковородку, а может, и простится мне что-то за этот поцелуй… Ведь это была правда. Больше всего на свете мне бы хотелось иметь такого брата. Нет, не такого, а именно его. Мне кажется, я его спасла бы. И тогда бы вся моя жизнь — не зря!
Наверное, из-за Сашки у меня в тот вечер началась истерика.
Сашка внес самовар на вытянутых руках. Они все захлопали, а я свой комок никак не могу проглотить. А Левушка в восторге! Ну как же! Чудный вечер, его жена имеет успех, все мужчины (кроме Геннадия Николаевича) в нее влюблены, лучший друг оставляет дачу, а сам уезжает в горы ловить форель!
Левушку почему-то именно это обстоятельство радовало больше всего! Оно его просто в восторг приводило. Он то и дело говорил: «Ну ты, старик, просто как Хемингуэй!» — «Это правда, — скромно улыбался Геннадий Николаевич, — только экипирован получше!» — «Вот сноб! — восхищенно кричал Левушка. — Вы посмотрите на него! Он экипирован лучше папы Хэма! И что самое удивительное — я верю тебе, клянусь!» — «Что же тут удивительного, — спокойно объяснял Геннадий Николаевич, — во времена Хемингуэя не было углепластика и еще множества современных материалов. По классу наше с ним снаряжение на одном уровне. Только мое современнее. Лучше моих снастей на сегодняшний день не существует в природе. Их не только еще не сделали, но еще и не изобрели. Может, существуют где-то платиновые катушки, золотые блесны и удилища с инкрустацией, но, уверяю вас, ни один уважающий себя спортсмен подобную ерунду и в руки не возьмет».
Он объяснял все это отмороженной девице, но по тому, как усиленно он только к ней обращался, я поняла, что говорит он это только для меня… Боже! Зачем? Защити! Не надо, не хочу! Пусть уезжает скорее, немедленно.
Не знаю, как у меня хватило сил спокойно подняться, пробормотать, что я на минуту, и спокойно добраться до нашей спальни. Там я бросилась на его подушку, и меня стало выворачивать плачем, как рвотой. Я искусала подушку, чтоб не закричать на весь дом, на весь поселок, на весь свет…
Поздно вечером Владик, сильно поддатый, сел за руль и повез свою девушку в Москву. Геннадий Николаевич даже не попытался оставить его ночевать:
— Пора спать, друзья. Завтра рано вставать. Поверьте, мне грустно покидать вас, — сказал он, глядя на Леву.
— А как нам грустно, — сказал Лева, обнимая друга за плечи.
— У вас Сашка остается, — улыбнулся Геннадий Николаевич. Наташа вздрогнула. Сашка покраснел и
