марта в еженедельнике галереи «Буссо и Валадон» «Пари иллюстре» появился его рисунок «Бал-маскарад», где он изобразил силуэт Ла Гулю в пачке и своих друзей, старых знакомых по мастерской Кормона, и среди них – добряка Адольфа Альбера, который, как и Бурж, тщетно призывал его быть более благоразумным. Для того же «Пари иллюстре» Лотрек сделал серию из четырех рисунков к статье о «Лете в Париже»[58]. Вдохновленный одной из песенок Брюана, полной сочувствия не только к обездоленным людям, но и к животным, Лотрек решил изобразить пристяжную лошадь, которую впрягли в омнибус при подъеме. Помимо этого, его сатирический ум дал себе волю в реалистической композиции «День первого причастия», где он показал принаряженных мужа и жену с отпрысками.
Рисование не было для Лотрека побочным занятием. Он выполнял свои рисунки с такой же тщательностью, как и картины, делал бесконечное количество эскизов, пока не наступал момент, когда он мог сказать, что наконец-то вполне удовлетворен. Такова была его натура. К любой работе нужно относиться серьезно, добросовестно – это было его глубокое убеждение. Он ценил и уважал тех, кто тщательно, без претенциозности, предельно честно выполнял свою роль. Это требование он предъявлял и к вещам. «Все должно отвечать своему назначению», – любил повторять он. Он не выносил небрежности, равно как и украшательства и рисовки.
Для отца семейства в картине «День первого причастия» он попросил позировать тулузца Гози, своего товарища по мастерской Кормона. Их дружба еще больше окрепла, после того как Гози снял мастерскую на улице Турлак, по соседству с мастерской Лотрека. Веселый характер Гози, его непосредственность очень привлекали Лотрека, и он дважды писал его портрет. Они встречались почти каждый день, вместе ходили в «Мирлитон», в цирк Фернандо на бульваре Рошешуар – облюбованный такими художниками, как Дега, Сёра, Ренуар. Лотрек тоже без устали мог наслаждаться зрелищем наездниц, воздушных гимнастов и клоунов.
Жадный до всего нового, он стремился познать человека во всех его проявлениях. Он не давал покоя Буржу, который теперь работал в доме для умалишенных в Бисетре, прося ввести его в это заведение. После долгих уговоров Бурж наконец сдался. Он согласился показать Лотреку, Гози и Гренье одного больного – писателя, страдавшего манией преследования.
В сопровождении Буржа художники сначала должны были пройти маленький дворик, где под наблюдением надзирателя гуляли больные дети. Увидев Лотрека, некоторые из них бросились к нему, беспорядочно жестикулируя, «крича хриплыми голосами и издавая странные звуки, напоминавшие лай»[59]. Эти слабоумные дети явно решили, что прибыл новичок, их «братик». Вскоре вокруг Лотрека, смеясь, шумно выражая свою радость, собрались все дети. Но Лотреку было не до смеха. Под охраной своих друзей, которые были очень смущены этой сценой, он поскорее заковылял прочь. Только когда доктор и его гости добрались до сада, где их ждал писатель, они отделались от ватаги больных детей.
Но на обратном пути им предстояло пройти через тот же дворик. Лотрек почти не обратил внимания на больного манией преследования. Он не мог забыть детей, которые приняли его за своего и с которыми он вынужден будет снова встретиться. Мало того, писатель, который до сих пор считался тихим больным, вдруг пришел в буйство и стал кричать Буржу, что его незаконно засадили сюда, что он отнюдь не сумасшедший. Тот пытался его успокоить, но было ясно, что задерживаться больше нельзя, и художники двинулись к выходу – в сопровождении бедных малышей, которые, увидев, что Лотрек уходит, выражали свое разочарование.
Можно не сомневаться, что Лотрек никогда больше не испытывал желания осмотреть дом для умалишенных. Это было бы для него слишком большое унижение – снова увидеть нелепую и жестокую карикатуру на себя. Он никогда не забывал о своей судьбе, – судьбе, которой он старался управлять, ограждая себя от угнетенности и одиночества сумбурной жизнью. «Мне нельзя по утрам нежиться в постели, иначе – крышка!» – признался он однажды Гози.
Увы, удары судьбы продолжали сыпаться на него. Валадон вела с ним все ту же непонятную игру. Она исчезала, вновь появлялась; объясняя свое отсутствие, сочиняла всякие небылицы, раздражавшие Лотрека. «Воображения у нее предостаточно, ей ничего не стоит солгать», – с горечью говорил он.
Однажды днем, когда Гози работал над этюдом, в мастерской раздался резкий звонок. Не успел художник положить палитру, как позвонили еще раз, более требовательно. Гози бросился к двери, отворил ее. Перед ним с искаженным лицом стоял запыхавшийся Лотрек. «Иди скорее. Мария хочет покончить с собой». – «Да что ты! Это, наверное, шутка!» – «Нет, дело серьезное. Скорее, иди за мной». И Лотрек торопливо заковылял вниз по лестнице.
На втором этаже Лотрек и Гози толкнули приоткрытую дверь в квартиру Валадон и застыли на месте – из кухни, которая находилась у самого входа, доносились голоса. Разговаривали в повышенном тоне. Судя по всему, между Валадон и ее матерью вспыхнула ссора. «Ну что ты натворила! Он испугался и больше не вернется. Вот все, чего ты добилась!» Лотрек, мертвенно-бледный, слушал.
Потом раздался озлобленный голос Валадон: «Он не шел на это. Я пустила в ход крайнее средство». «Могла потерпеть еще немного!» – ответила мать.
Лотрек, а за ним Гози прошли на кухню. Застигнутые врасплох, женщины сразу замолчали.
«Вот так история! – воскликнул Гози. – К чему эта комедия?» И, обращаясь к Лотреку, добавил: «Бедный друг, ты же видишь, над тобой посмеялись!»
Лотрек смотрел на женщин. Они на него. Никто из них не произнес ни слова. Потом Лотрек резко повернулся и молча вышел. С того дня он больше не виделся со «страшной Марией».
На лестничной площадке он протянул руку Гози: «До свидания, до завтра!» Гози был огорчен. Он догадывался, что сейчас сделает его друг. И не ошибся. Войдя в свою мастерскую, Лотрек бросился на диван, чтобы вдали от всех выплакать свое горе.
В подобные минуты он всегда, как он сам говорил, оставлял людей за дверью.
«Ты, лапушка моя, пристраивай свои жиры здесь, рядом с дамой. А ты, сарделька, втискивайся между этими двумя дураками, которые гогочут, сами не зная чего».
Брюан наживал состояние. Худо-бедно, кабаре приносило ему в год в среднем пятьдесят тысяч золотых франков[60]. Уступая просьбам «света», он учредил день для изысканной публики – это была пятница, когда «постреленок» стоил уже не восемь су, а пять франков. В этот день Брюан превосходил в ругани самого себя. За каждым столиком он заказывал себе по «почетному постреленку» и к концу вечера выпивал за чужой счет на двести-триста франков пива, восклицая при этом: «Черт побери, какая дрянь!» К счастью, «постреленок» вмещал мало пива.
Брюан оставался верен себе. На самой вершине холма, на углу улиц Корто и Соль, он снял саманную лачугу, затерявшуюся на огромной пустоши, заросшей травой и редким кустарником. Там было несколько деревьев и виноградных лоз. В этой хижине, в тиши, вдали от тех, над кем он насмехался, он отдыхал от своей работы и был счастлив. В сабо, в старой кепке, он нежился на солнце среди своих кур и псов. Все собаки Монмартра знали, что у Брюана они всегда найдут миску супа.
