— Дай-ка взглянуть, можно? — Инженер взял со стола один из исписанных листов. — «Пектиновые вещества и масляные гликозиды в качестве вкусовых ингредиентов наших огородных овощей…» Помилуй Бог, с каких пор ты занимаешься уже и химией?
— Столько я ещё смыслю в ней, сколько господа факультетские профессора, — пробурчал учёный муж и продолжал писать.
— Пфистерер, есть у тебя минута времени? Мне нужно получить у тебя справку.
— Валяй, но живо! Юноша придёт в одиннадцать часов за своим произведением.
— Существует ли художник, которого история живописи называет мастером Страшного суда?
— Джовансимоне Киджи, известный мастер, ученик Пьеро ди Козимо. Дальше.
— Когда жил?
— До 1520 года, во Флоренции, — невежда!
— Кончил жизнь самоубийством?
— Нет. Умер в монастыре серафических братьев. В умопомешательстве.
— В умопомешательстве, — повторил инженер.
Универсальный учёный отложил в сторону перо и поднял глаза.
Один глаз у него был стеклянный, а на правой щеке — красный лишай.
— Это все, что ты хочешь знать?
— Спасибо. Все.
— От твоего «спасибо» мне мало проку. Ты задал мне три вопроса, как Миме всеотцу Вотану. Отвечай теперь ты. Три вопроса: во-первых, есть у тебя деньги, Сольгруб?
— Твой счёт оплачен.
— Превосходно. Два остальных вопроса отпадают. Ступай своей дорогой. Я уже давно заметил, что ты постыдно перебежал на сторону имущей части человечества.
Брысь отсюда! Прочь с глаз моих!
Мы стоя выпили по рюмке коньяку.
— В умопомешательстве, — бормотал инженер. — Он сильнеё вооружён, чем я думал. В умопомешательстве! Вздор! Я участвовал в Маньчжурской войне, я не боюсь его Страшного суда.
Глава XVIII
Странная мысль пришла мне в голову, когда я на утро следующего дня сидел за завтраком. Она не покидала меня, я пытался занять свой ум более серьёзными и важными вещами — напрасный труд! Она не переставала возвращаться, не давала мне покоя, и я ей в конце концов поддался.
Я встал, взял из коробочки аптекаря пять или шесть таблеток и растворил их в стакане воды. Мой взгляд упал на чемоданы, все ещё стоявшие в комнате, я ведь собирался уехать… От прежнего плана мне пришлось отказаться, его обратила в ничто эта до смешного безумная мысль.
Когда я потом сидел за своим письменным столом, мысль эта казалась мне уже не такой смешной и безумной. Спать от одной ночи до другой, спать без сновидений, обмануть черта на один день, осенний и хмурый, лёгким движением руки сломить тиранию часов… «Теперь же! — шептал мне какой-то голос. — К чему откладывать?..» Стакан уже был у меня в руке… Нет! Я начал обороняться. Ещё нет! Мне нужно было уйти. Нужно было привести в порядок важные дела! Были вещи, которые нельзя было отсрочить.. «Позже, — сказал я вполголоса. — Может быть, сегодня вечером», — сказал я и поставил обратно стакан на письменный стол.
Возвратившись в полдень домой, я застал у себя записку от инженера: «У меня есть для вас важное известие. Прошу вас убедительно, не уезжайте, ничего не предпринимайте, пока я с вами не переговорю. Днём я буду у вас».
Я остался дома, у меня и раньше не было намерения ещё раз выйти. Я достал книгу из шкафа и уселся за письменный стол.
В четвёртом часу дня разразилась гроза с ливнем, с бурей, мне пришлось быстро закрыть окна, иначе в комнате произошло бы наводнение, и, стоя затем у окна, я наблюдал, как прохожие прятались в воротах, улица мгновенно обезлюдела — это меня развлекло и позабавило. Вдруг раздался звонок. «Это он, — подумал я, — вероятно, промок до костей. Важное известие. Ну ладно, посмотрим». Я не спеша поставил книгу на место, поднял листок бумаги с пола, поправил кресло перед письмённым столом, потом вышел. «Винцент, где тот господин, который спрашивал меня?» Никто меня не спрашивал. Дневная почта. Долгожданное письмо из Норвегии, от Иоланты, молодой особы, с которой я познакомился в Ставангерском фиорде. Большой белый конверт без печати, без духов — это на неё похоже. Я прозвал её в шутку Иолантой, по имени героини какого-то французского романа, заглавие которого я позабыл; но имени этого она не одобрила, оно не понравилось ей. Её звали Августой. «Наконец-то, — подумал я, — вспомнила она обо мне. Вот обещанное письмо. Ладно, но теперь моя очередь. Пусть подождёт, я ждал достаточно долго», — и, не распечатав письмо, я бросил его в ящик письменного стола.
В семь часов вечера я перестал ждать. Стемнело. По стёклам все ещё барабанил дождь, чёрные тучи висели над кровлями домов. Он не придёт — поздно! Неужели не будет сегодня конца дождю? Стакан, в который я опустил белые таблетки, стоял передо мной… Нет ещё! Время ещё не наступило. Мне предстояла работа, работа тягостная, я её все время откладывал, но теперь мне нужно было наконец привести в порядок свои бумаги. Записки, документы, папки, смятые или небрежно брошенные письма, бесполезный балласт, накопившийся за много лет, — я с трудом разбирался в хламе, которым был набит мой стол. Винценту пришлось разложить огонь в камине, в комнате стало тепло и уютно, и я вытащил из нижнего ящика кипу запылённых бумаг. Странный случай — прежде всего мне попались под руку школьные тетради военного училища. Одну из них я открыл, перелистал — неуклюжий почерк шестнадцатилетнего подростка!.. Запас, ополчение служат для поддержки регулярных войск… Воинская повинность, всеобщая, выполняется лично. На полях поспешно набросано: в среду рождение мамы. Горная артиллерия: разъёмное, с откаткой ствола скорострельное орудие со съёмным кожухом. Вторник, 16-го, форсированный марш, встать в четыре часа… Сумерки моего рассвета! Так началась моя жизнь! Долой этот хлам, в огонь его!
Письма моего опекуна, четверть века прошло со дня его смерти. Портрет совсем молоденькой девушки, я не мог вспомнить, кто она, а на обороте прочитал: «24 февраля 1902 года, сблизить нас должна подлинная дружба». Письма, визитные карточки, протокол, подписанный фамилиями четырех людей, ставших мне чужими. Дневник одной женщины, рано умершей, начатый 1 января 1901 года в санатории доктора Деметера, в Меране. Большой, разноцветными карандашами сделанный эскиз. Отчёт моего управляющего о продаже 1200 куб. метров леса. Составленный мною рукописный каталог собраний панамских и яванских художественных изделий и при нем благодарственное письмо этнографического отделения естественно-исторического музея за этот дар. Гравированное на меди приглашение на придворный бал, письма, письма и, наконец, фотография, недавняя, переданная мне на прощание дочерью голландского консула в Рангуне, с надписью на сингалезском языке. «Не трудитесь узнать, — сказала она мне, — что я тут нацарапала для вас, все равно не узнаете». Взяв портрет в руку и рассматривая вычурные письмена, я и теперь не знал, ненависть ли они означают или любовь… Все пошло в камин. Портрет из Рангуна отбивался, не хотел сдаться языкам огня, но пламя было слишком сильно и уничтожило гордые глаза, немного хмурый лоб, всю стройную фигуру и оставшиеся непрочитанными слова…
— Простите, пожалуйста, — вдруг раздался голос со стороны двери. — Я очень запоздал… Вы один, барон? Сольгруба здесь ещё нет?
Я вскочил. Очевидно, я не расслышал звонка. Ослепленный ярким огнём камина, я не узнавал человека, стоявшего передо мною в полумраке.
— Я стучал, но не услышал ответа, — сказал поздний гость и прикрыл за собою дверь. — К вам Сольгруб ещё не приходил?
Он приблизился на шаг, свет настольной лампы озарил его лицо. Теперь я узнал его. Феликс, брат Дины. «Что ему нужно здесь? — спросил я себя, опешив. — Что привело его сюда, черт побери?»
— Сольгруб? Нет, он не приходил, — сказал я, растерявшись. — Со вчерашнего дня я не видел его.
— В таком случае он сейчас, по-видимому, придёт, — проговорил Феликс и сел на стул, который я подвинул ему. — Сольгруб, мой друг Сольгруб помешался на одной идее. Он считает вас совершенно непричастным к происшествиям, повлекшим за собою самоубийство Ойгена Бишофа. И пригласил меня сюда, чтобы представить мне, как он выразился, результаты своих исследований в вашем присутствии.
Я молча выслушал его. Ничего не ответил.
