это результат сильного обстрела, под который попала рота.
Решение оказалось верным. У Чикина действительно что-то сдвинулось в голове. Его оставили в санбате, потом переправили в госпиталь. Легче всего назвать Чикина патологическим трусом. Но война ломала и не таких. В книгах не пишут, что после бомбежки или крепкого обстрела бойцы поднимались с мокрыми штанами. И воевали. А в роте Чикина вспоминали со злостью, даже с ненавистью. Сумел, гаденыш, закосить и шкуру спасти! Впрочем, про него быстро забыли.
Самое серьезное происшествие, которое могло обернуться для меня неприятностями, произошло чуть позже. Когда вовсю шло переформирование и я с облегчением вздохнул, исписав ворох представлений, крепко влетел вор Самараев.
После проявленной смелости в бою Самарай вообразил себя героем, намекал на возможность досрочного снятия судимости или назначения командиром отделения. Вокруг него опять крутились уцелевшие после боя уголовники. А Самарай, как бывалый солдат, ходил с трофейным автоматом и «Вальтером» в кожаной кобуре.
— Тебе еще два таких боя пережить надо или ранение получить, чтобы судимость погасить, — обрезал я его. — И волыной в кобуре не свети. Малышкин таких вещей не любит.
— А че Малышкин? — ухмылялся Самарай. — Все законно. Добыл в бою.
Буквально через час Самарая застукали, когда он перебирал золотые кольца, сережки, монеты, зубные коронки. На него наткнулся командир второго взвода Злотников. Видели это несколько штрафников. Заминать дело и стряпать бумажку, что Самарай нашел ценности и добровольно нес их сдавать, было поздно. И я, и Михаил Злотников хорошо понимали, может найтись человек, который в обмен на прощение грехов способен стукануть особистам. Хотя бы Толя Хотинский, рвавшийся получить заветное представление и вернуться на свое теплое тыловое место.
Позвали Малышкина. Тот повертел кольцо, долго рассматривал сплющенные зубные коронки. Мародерство, за которое грозил неминуемый расстрел.
— Где взял? — мрачно спросил майор.
Самараев ответил с усмешкой, что собирал в Фонд помощи Красной Армии. Удар кулака сбил его с ног.
— Урод! Связать и посадить под стражу.
— Вы все тут чистенькие! — со злобой смотрел на нас Самараев. — На чужом горбу в рай едете, сладко жрете за наш счет. Своего же замполита угрохали.
Когда остались втроем, Малышкин, закуривая, проговорил:
— Во, сволочь, когда лицо свое показал. Он ведь нам грозит и знает, что делает. Такое замесит, что всем сладко не покажется.
Малышкин сходил к знакомому особисту и откровенно с ним переговорил. Самараев, запертый в подвале, успел хорошо хватить. Водку передали ему воры. Орал, жаловался на несправедливость, что гноят бывалого фронтовика. Малышкин вернулся озабоченный. С формированием роты всегда хватало хлопот, а тут еще мародерство. Хорошо, что мы сами вскрыли этот факт. Но если Самарай станет давать показания на других штрафников, обвинит, как патриот, кого-нибудь из офицеров в антисоветских высказываниях и начнет нести все, что ни попадя (могут вспомнить и пулю в спину замполита), нас всех затаскают. А вести себя Самарай с его опытом будет именно так, чтобы тянуть время и избежать расстрела. Война к концу идет, одна надежда на амнистию.
— Лучше б вы его при попытке побега застрелили, — зло сказал особист. — Ладно, не надо. Ворье бучу поднимет, а вам с ними в бой идти. Сам разберусь.
С Самараем разобрались по-военному быстро и жестоко. Пришли два сержанта в синих фуражках с автоматами и увели старого вора, даже не связывая ему руки. По дороге в особый отдел Самараев был застрелен при попытке к бегству. Воры пошептались и утихли. Я отделался объяснительной запиской по факту мародерства.
Рота и взвод быстро пополнялись. Шли те же самострелы, бойцы, натворившие что-то по пьянке, любители женщин. Прислали нового замполита и взводного лейтенанта.
Времени, чтобы хорошо познакомиться с ними, у меня не было. Запомнился командир первого взвода, Никита Лесников. Высокий, сутулый парень с оспинами на конопатом лице удивил нас пятью нашивками за ранения. Из наград имел орден Красной Звезды и медаль «За оборону Сталинграда». Мне и Михаилу Злотникову он сразу пришелся по душе. Простой, хороший парень из-под Вологды. Радовался теплу, рассказывал, что у них в Вологде снег да сплошные дожди. Воюет два с лишним года, начав с рядового.
Из взводного пополнения остался в памяти разжалованный младший лейтенант Васин, оставивший без приказа плацдарм на реке Грон.
— Я ведь родителям и невесте карточку послал. В офицерской форме, с орденом Отечественной войны второй степени. Теперь все…
— Ничего не все, — сказал я. — Тебе всего месяц штрафной дали. Вернешься и получишь назад свои погоны и орден. — Меняя тему, спросил: — Тяжко пришлось?
— А то не тяжко! Немцы нас из тяжелых пушек бризантными снарядами выкуривали. Как шарахнет чемодан метрах в двадцати над головой, осколками, как градом, все подчистую выбивает. Окопы не спасают. На меня старшина наш свалился. Толстый! Тем меня и спас. Полушубок, как решето, а мне один осколок в каску попал. Оглушило слегка.
Вместо Чикина получил я выходца из Средней Азии, кажется, узбека, с труднопроизносимым именем. Бойцы звали его Максум. Он был осужден за трусость в бою и, судя по всему, воевать не желал. Явно притворялся, кое-как таскал ноги и не хотел понимать русский язык. Я разозлился.
— Больше других жить хочешь? Ну-ну, валяй дурака. Побежишь назад, пристрелю.
Понравился мне башкир Сайфулин, воевавший почти год и угодивший в штрафники за то, что, хорошо выпив с дружком, отстали от батальона и плутали трое суток, пока их не задержал патруль. Сорвали сержантские нашивки и определили два месяца штрафной роты. Лет тридцати, говоривший по-русски с сильным акцентом, он сообщил, что имеет жену и троих детей. Воевать будет хорошо.
— А где ж ты всю войну прятался? — спросил я.
— На племзаводе работал. Не прятался. Породистых овец разводил. Полушубки теплые знаешь? Шапки для генералов?
— Знаю. Тут генералов нет. В атаку ходить надо.
— Пойду, — согласился Сайфулин.
Возможно, фамилия у него была другая. Неточно запомнил. Но, что мужик серьезный, попавший в штрафники случайно, я понял сразу. Таких видно.
Сходили с Иваном Чеховских и вестовым Андрюхой Усовым в венгерский городок. Поглазели на аккуратные дома, ровные дороги, виноградники, на которых уже вовсю работали крестьяне. Посидели в корчме, где, как в мирное время, не спеша пили вино усатые дядьки. Я получил жалованье. Частично в венгерских пенге. Хозяин принес нам жареной баранины, сыра, острую закуску из обычного здесь красного перца. Мы заказали палинки и графин вина. Все оказалось хорошего качества, вкусное, только кукурузный хлеб не понравился.
Посетители посматривали на нас с интересом, поднимали глиняные кружки, показывая свою доброжелательность. Но особой радости от нашего присутствия я не разглядел. Хозяин натянуто улыбался. Я понимал венгров. Вчера еще их сыновья воевали против нас, да и сейчас некоторые воюют. Живут венгры получше, чем в моей родной деревне. Чего им ждать от новой власти? Никто не знает. Проводили нас приветливыми кивками, и хозяин много денег не взял, хотя в ценах я не ориентировался. Купил две фляжки крепкой палинки угостить Злотникова и Лесникова, сыра, изюма и чернослива. И зашагали к себе.
6 марта немцы нанесли сильный контрудар между озерами Балатон и Веленце. Это было одно из самых жестоких сражений конца войны. Позже я прочитаю в шеститомнике Отечественной войны, изданном в конце правления Н.С. Хрущева, о том, что удар для нашего командования не был неожиданным. История — наука конкретная, основанная на фактах. Я рассматривал карты, синие и красные стрелы ударов немецких и наших войск и буквально завяз в словоблудии историков. Это же не отчет о партсобрании! К чему целые страницы, пестрящие словами: исключительное мужество, упорство и самоотверженность, мастерство и
