что искупил.
— Перевяжись, — ответил я.
— Четверо детей. Помрут…
По виду, с мозолистыми, корявыми от тяжелой работы руками, Горобец был похож на обычного крестьянина. Но ведь помогал бандеровцам! Может, и в наших стрелял. Эти твари жалости не знают — хуже немцев. Жаль, что тебе целиком руку не оторвало. По крайней мере, за винтовку больше бы не взялся. Но в бою вел себя неплохо. Будет добивать войну в обычной пехотной роте. Там тоже не мед.
— Выпишу, что положено.
— Иди, иди, — подтолкнул его Самарай, — пока лейтенант не передумал.
Набрав в блиндаже и ранцах убитых спиртного и еды, бойцы жадно глотали из фляжек шнапс, самогон. Мне налили местного самогона, зеленоватой на вид палинки.
— Крепкая штука. Выпейте, товарищ лейтенант!
Я выпил полкружки и, сидя на перевернутой корзине, жевал крошившийся в пальцах ноздреватый сыр. Попросил воды, но Андрей протянул узкую черную бутылку.
— Винцо. Как компот.
Отпивая глотками холодное вино, заметил, как дрожат пальцы. Я пять месяцев не был на войне и сегодня хватнул ее вдоволь. Самарай, верзила-вор, щелкал и выщелкивал складной магазин трофейного венгерского автомата, не забывая отхлебывать из плоской фляжки.
Уже смеркалось. Мы вернулись в траншею, а перед темнотой немцы успели провести контратаку. Ее отбили из трофейных пулеметов, и они откатились, оставив трупы, едва заметные в траве.
Я проверял посты, потом докладывал результаты майору Малышкину. Снова пили вперемешку шнапс, палинку, вино. Ели трофейные сардины в плоских жестянках, паштет в крошечных баночках, жгучую венгерскую закуску — сочный перец, залитый густым томатом. Поминали погибших. Из офицерского состава роты погиб командир первого взвода старший лейтенант Такаев и вновь назначенный зам по строевой Попов.
— Такаева к «Знамени» представлю! — стучал по столу кулаком хорошо принявший Малышкин. — Золото татарин! Погиб геройски.
Равиль Такаев, мой одногодок, имевший уже орден Красной Звезды и две медали, был убит возле самой траншеи, ведя за собой взвод. Попов погиб в начале атаки. Упал, получив две пули в грудь. Его в лицо мало кто знал, так и пролежало тело до темноты, пока не нашли в ложбинке, опутанной прошлогодней травой. Замполита Самро отвезли в санбат вместе с другими тяжелоранеными.
— Без руки Леонид Борисович останется, — сказал старшина. — Но хоть живой к семье вернется.
— И Попова, и его тоже к орденам! — выкрикнул майор. — Завтра списки отдадим.
Когда разошлись, и я, покачиваясь, с помощью Михаила Злотникова возвращался к себе в блиндаж, к нам подошел один из воров, обычно кучковавшихся возле Самарая, и объявил:
— Я тебе, лейтенант, часы с нейтралки принесу. Получше выберу.
А под утро, когда, умывшись и жадно выхлебав целую фляжку холодной воды, я снова обходил траншею, меня догнал тот же вор.
Не помню ни фамилии, ни имени, а часы, которые он сунул мне, запомнил на всю оставшуюся жизнь.
— Нормально действовал, лейтенант. Не прятался…
И растворился в темноте. Так, за полтора года войны первой моей наградой стали часы. Разглядел их получше. Хорошие наручные часы. Не золотые, но добротно сделанные для войны: со светящимися стрелками и крошечным компасом.
Утром окончательно подбивали потери, занимая километровую полосу обороны. Регулярные части ушли дальше, а нас и еще кое-какие тыловые подразделения оставили временно держать запасную линию обороны. Сколько погибло в роте, не помню. В моем взводе из ста десяти человек погибли около тридцати и сорок с чем-то были ранены. Семьдесят человек потерял мой взвод часа за полтора боя. Позже Малышкин рассказал, что в соседних, обычных пехотных частях потери были немногим меньше. Большая заваруха получилась в Венгрии, а впереди был знаменитый контрудар немцев под Балатоном. Но мы этого еще не знали. Через сутки нас отвели километров за двадцать в тыл и поселили на окраине военного городка.
Никогда не думал, что на командира взвода может навалиться столько писанины. Мало того что надо было отчитаться за пропавшие (разбитые) станковые пулеметы, утерянные винтовки, которые бойцы поменяли на трофейные автоматы, надо было принимать пополнение. Главное, я был обязан отчитаться за каждого своего штрафника. По сути, подробно выяснить картину боя, подготовить представления о реабилитации погибших и раненых. У некоторых уцелевших бойцов, не получивших ранения, заканчивался определенный трибуналом срок Предстояло оценить, искупили они свою вину или нет.
Возникали ситуации, в которых я не знал, что делать. Не хотелось обращаться по каждой мелочи к Малышкину. У него хватало своих забот. Одна из них — сообщение из санбата, что замполит Самро ранен выстрелами сзади. По крайней мере, пуля в плечо точно вошла со стороны лопатки. Покушение на офицера, да еще политработника, штука серьезная. Приходил особист, разговаривал со мной, Василием Лыковым, Андреем Усовым и еще несколькими бойцами моего взвода. Самро шел в атаку с нами. Хоть и не в первых рядах, но в траншее не отсиживался. А потом, в горячке, забыл про осторожность, бежал в полный рост. Пулеметную очередь получил в момент, когда, обернувшись, поднимал бойцов в атаку.
Кстати, судьба двадцатишестилетнего капитана Самро, как и судьба многих рядовых штрафников, была далеко не простой. Отец Леонида занимал довольно крупный пост в горкоме партии где-то в Подмосковье. Самро закончил институт, женился, а когда началась война, закончил военно-политическое училище. Рвался на фронт, но отец, используя свои связи, добился направления сына в политотдел армии, подальше от передовой. Со временем Леонид смирился. Все же не окопы, жизнь сытая, веселая, в окружении таких же избранных тыловиков, комсомолок узла связи и госпиталя. Даже медаль «За боевые заслуги» получил и третью звездочку на погоны.
В конце сорок третьего года отца Самро выгнали из партии за аморальное поведение и пьянство. Это мгновенно отразилось на сыне. Леонида перевели инструктором на передний край, где он работал на агитационной машине с радиоустановкой. Ползал среди траншей, вещал в громкоговоритель на немецком языке. За год был дважды контужен, едва не попал в плен, отстрелявшись от фрицев из пистолета. Наград больше не получал и оставался по-прежнему старшим лейтенантом.
Малышкин сагитировал Леонида в штрафную роту, где Самро получил «капитана», вскоре был награжден за храбрость «Красной Звездой». Сын проштрафившегося руководителя снова почувствовал себя человеком, и уже шел разговор о переводе его замполитом штрафного батальона (майорская должность). Самро стал больше солдатом, чем политработником, и вот тяжелое ранение. Замкнутый, малоразговорчивый с офицерами, он пользовался уважением. На гражданке его ждала нелегкая судьба инвалида (руку ампутировали по самое плечо) и позорный штамп человека, отец которого изгнан из партии. Но, по крайней мере, он вернется к жене и дочери живым. Заканчивая историю моего недолгого знакомства с Леонидом Борисовичем, скажу, что Малышкин представил его ко второй «Красной Звезде», но в штабе перестраховались, история с ранением темная, и фамилию замполита вычеркнули. Тогда Малышкин предложил мне и Злотникову скинуться по сто червонцев. Мы, конечно, согласились. Кроме того, собрали кое-что из вещей: новые хромовые сапоги, отрез на костюм, несколько женских и детских вещиц, и отвезли в госпиталь. Вроде пустяк, но я с гордостью почувствовал, что служу в особом подразделении, где своих не бросают.
А у меня, как я и ожидал, возникли во взводе сразу две проблемы. Самострел Чикин, пытавшийся заработать простуду, во время атаки притворился контуженым и пролежал все время в воронке. Озлобленные штрафники избили его, а мы, я вместе со Злотниковым и Иваном Чеховских, целый час разговаривали с вялым, безразличным ко всему парнем. Спускать на тормозах дело не хотели.
Пристрелят свои же штрафники, две трети которых погибли или были ранены. Тогда еще хуже для меня будет — особняки вмешаются. Посоветовались с Малышкиным. Тот принял простое решение. Отправили под конвоем к врачам. В сопроводиловке указали, что «боец переменного состава» (был такой термин для обозначения штрафников) Чикин обнаруживает признаки психического расстройства. Возможно,
