Мой ординарец Ваня Назаров очень старался, но автоматные очереди уходили в небо. Крупнокалиберные пули пробивали легкие укрытия из щебенки и земли, взрывались мелкими трескучими вспышками, рассеивая крошево осколков. Кто-то пополз назад, пуля снесла верхушку черепа. Смертельно раненный, по существу, убитый боец поднялся на колени, разбрызгивая кровь и серое вещество мозга.
— Мама… ма…
Это зрелище заставило несколько человек застыть в ложбинах и камнях. Через пяток минут развернутся пушки и тогда… лучше не думать, что будет тогда.
— Целься лучше, — одернул я ординарца. — Шлемас, на тебя вся надежда! Матвей, заставь людей вести огонь.
Поднимать бойцов в атаку я даже не пытался. Слишком плотным был огонь зенитного пулемета, автоматные очереди и дружный огонь из карабинов, который вели пехотинцы и часть орудийных расчетов. Мимо, сопя, прополз Пекарь и перевалился всей тушей в минометный окоп. Я позвал Лузу.
— Здесь я… Че надо?
— Бери помощников и открывай огонь из трофейных минометов.
— Щас…
Хоть и немного медлительный, бывший командир минометного взвода действовал умело. Я тоже скатился в окоп. Очередь вслед ударила по запасному магазину, обожгла бедро.
— Куда стрелять? — кричал Луза.
— По орудию.
— Ясно.
Бывший лейтенант умело наводил прицел, а помощники уже опускали в ствол мину. Взрыв ахнул с перелетом. Ближе, еще ближе. Мины вылетали одна за другой. Одна накрыла уже развернувшуюся пушку, вышибла колеса, завалив ствол набок. Мин хватало. Несколько десятков плетеных корзин стояли в защитном ровике. Я высунулся и крикнул Осину:
— Матвей, организуй огонь по артиллеристам, а Шестаков пусть берет два отделения, и вперед!
Скажу откровенно, я пожалел своего старого верного помощника. Хотя атаку он, может быть, организовал бы лучше. Но бывший помкомвзвода Шестаков тоже знал свое дело и шустро поднимал людей. Зенитный пулемет замолчал. Может, всего на минуту. Расчет менял короб с патронной лентой. Шлемас воспользовался паузой, добежал до окопа и стрелял в упор из своего «дегтяря».
Луза посылал мины во второе орудие.
— Стой, бля! — заревел он и махнул рукой, чтобы все замерли.
В спешке неумелые помощники забросили в ствол сразу две мины. Попятились, ожидая двойного взрыва, который в узком окопе размолотит людей всмятку. Привстав на носки, Егор осторожно тянул ствол вниз. Я видел его лицо, покрытое крупными бисеринками пота. Одна мина вывалилась из ствола, ее подхватили. Вторая — застряла.
— Отстрелялись, мать вашу, вылезаем! Мина на бойке сидит, — лихорадочно объяснял он. — Быстрее! Взрыватель от удара на боевом взводе стоит, может рвануть от любого толчка.
Бойцы, один за другим, вылезали из окопа. Стрельба шла вовсю, но зенитный пулемет молчал. Осин и Шестаков со своими отделениями дрались на позиции венгров. Нам тоже следовало спешить. Егор, отойдя от края окопа, бросил туда две гранаты. Рванули мины, полетели обломки труб, куски тел убитых венгров, лохмотья корзин для боеприпасов.
В этом бою я еще раз убедился, насколько сложные отношения возникают между штрафниками. Когда мы бежали, уже вел бой не только наш взвод, но и вся рота. Вдоль дороги наступал пехотный полк и двигались танки. Грохот взрывов, рев моторов сливались в сплошной гул.
Я случайно обернулся. Щуплый молодой парень, с перевязанной шеей, не видя меня, навел ствол трофейного автомата на одного из уголовников и дал короткую очередь. На секунду наши глаза встретились. В этот момент неподалеку рванул снаряд. Я бросился на землю, спасаясь от осколков и возможной очереди в себя. Когда поднялся, парень с повязкой на шее исчез, а тяжелое тело уголовника ворочалось неподалеку.
Две пули попали ему в бок. Он тянул руки, пытался что-то сказать, изо рта текла кровь. Все произошло так быстро, что могло показаться — мне лишь привиделось, а уголовника могли срезать осколки. Подойдя ближе, убедился, что отверстия пулевые. Пробиты печень, живот. Раны были смертельные. Позже я узнал, что уголовник еще в эшелоне издевался над парнем, по слухам, изнасиловал — и вот получил свое.
Бой заканчивался. Хлопали одиночные выстрелы, но мимо противотанковых пушек, развороченных или застывших, с уничтоженными расчетами, уже шли с десантом «тридцатьчетверки», грузовики, мотоциклы. Передовые части корпуса вклинивались в пробитую брешь, продолжали наступление.
Погиб командир взвода Петр Петрович Фалин, мой верный друг. Пуля угодила ему в грудь повыше прошлой, еще не зажившей раны. Наверное, задело верхний край легкого, и этого оказалось достаточно. Лейтенант, захлебнувшись кровью, умер, когда его грузили вместе с другими тяжелоранеными.
Перебило руку сержанту Шестакову, мы обнялись и простились с ним. Вместе с Матвеем Осиным они сумели поднять людей в атаку, забросали гранатами орудия, выбили венгров из траншей. Шлемас лишился мочки уха, кровь уже подсохла, и он спрашивал меня:
— Это же считается ранением, товарищ старший лейтенант?
— Считается, — ответил я. — Целый сантиметр уха оторвало. Не шутки!
— Смеетесь, товарищ старший лейтенант?
— Нет, не смеюсь. Кстати, сходи к Бульбе, пусть обработает. Я со своим ухом, когда в него осколок попал, знаешь, как намучился?
Смуглый, крепко сложенный мордвин сообщил, что промыл ухо и кишки спиртом. Широко улыбаясь, добавил, что зенитный пулемет уничтожил лично. Я знал, что серьезный, лишенный юмора сержант хвалиться зря не станет. Вместе с ним и Матвеем осмотрели исклеванную пулями зенитную установку.
Оказалось, Шлемас сумел разжиться патронами, подполз поближе, перебил расчет и вывел из строя установку. Отчаянный парень! Лезть со своим «Дегтяревым» под ствол скорострельной зенитки!
— Да че там, — отмахнулся Шлемас и заглянул мне в глаза. — Вину я свою искупил?
— Искупил, — заверил я.
Уже позже, получая документы, Шлемас ответил на мой вопрос, почему он, такой крепкий и красивый мужик, был осужден за изнасилование женщины. По моему мнению, с женским полом у него проблем быть не должно.
— Меня женщины любят, — согласился Шлемас. — Но тогда история как в анекдоте получилась.
Оказалось, Шлемас случайно встретил за селом молодую румынку с тяжелой корзиной и кувшином с вином. Шлемас предложил помочь и, не зная языка, сумел уболтать бабенку. Пошли в кусты, где сержант дорвался до нее, как с голодухи.
— Довольная была… смеялась. А когда дальше пошли, ее две старухи заметили, ругаться стали. Родителям обещали рассказать.
Румынка, недолго думая, подняла крик, расцарапала лицо ногтями и заявила, что сержант ее изнасиловал. Это подтвердили старухи. Шлемас пытался оправдаться, но оправдания лишь усугубили дело. Председатель трибунала влепил ему два месяца штрафной роты, объяснив:
— Месяц за бабу, что не сумел по-тихому уговорить, а месяц за то, что трибуналу врешь.
Шлемас был хорошим веселым парнем. Хочется верить, что он дожил до конца войны.
Несколько слов о других штрафниках. Пекаря, несмотря на отсутствие ранения, я представил к реабилитации. Воевал он нормально. Одного таджика тоже представили к освобождению. Второй (который не говорил по-русски) отсиживался, как и Щербатый, весь бой в какой-то норе, что приравнивалось к дезертирству.
Его вместе со Щербатым забрали особисты, погрузили в машину. Я знал, что их расстреляют, но Омар (или Умар) этого не знал и лез в кузов вслед за земляком. Бойцы его отогнали.
— Вместе ехать хочу! Другая часть, да? — кричал он.
— Не лезь, дурак, — посмеивались выпившие штрафники. — Он на конечную станцию едет. А ты хлебни сто граммов за упокой души земляка.
