другое что придумаешь?
Что я мог придумать? Все мои небогатые пожитки сгорели в танке вместе с дружком Костей Осокиным. А насчет особистов Никита был прав. Я видел, с какой неохотой выписывались многие бойцы, особенно в возрасте. Были и такие, которые еще лежали, хотя полностью выздоровели. Их на мелких хозработах использовали. Ходили слухи, что они на особистов работают. Я понимал, что без таких людей не обойтись, хотя сам бы ни за что не пошел в стукачи. Целый час я раздумывал. Пропажу одеяла медсестры, конечно, заметят и соседи по койкам. Особисты наверняка узнают. Позор мог получиться немалый. А ведь я рапорт уже написал насчет продолжения учебы. Не от большого желания снова садиться в танк. Просто имелся приказ о направлении всех выписывающихся из госпиталей танкистов только в бронетанковые войска.
Нас, недоучившихся курсантов, тоже насчитывалось несколько человек. Мы уже были предупреждены о продолжении учебы. Из-за какого-то одеяла не стану я лейтенантом, наберусь позора и отправлюсь рядовым в окопы. Я злился на себя, потом злость перекинулась на краснощекую Фросю. Может, ей и нелегко приходится, но свидание получается, как с проституткой. Принесу я одеяло. Продаст она его или себе оставит, переспим мы с ней, а в следующий раз опять что-то тащи? Я ведь хотел познакомиться с душевной девушкой, пусть не слишком красивой, но чтобы поговорить с ней по душам можно было. И переспать, конечно… Женщины мне по ночам снились.
В общем, плюнул я и решил не идти. Пусть Фроська ищет тыловика, который ей кальсоны и одеяла ворует. А я обойдусь. От этих переживаний у меня поднялась температура и начала сочиться одна из незаживших ран. Вопрос окончательно решили врачи. Мне разрезали, прочистили рану, сделали укол, и я вместо свидания проспал часов двенадцать подряд. Только раз встал, в сортир сбегал. Когда назад шлепал, остановился, поглядел на небо, усыпанное звездами. Представил, как через пару минут снова лягу в теплую постель, под два одеяла и буду спать, сколько захочу. На душе стало так хорошо, что я уже не жалел о несостоявшемся свидании и перестал переживать. Хорошо просто жить, спать в тепле, а на завтрак есть кашу, хлеб с маслом и пить горячий чай.
Пожалуй, мой рассказ о первом своем госпитале будет неполным, если я не упомяну наши вечерние посиделки. Особенно когда оставался узкий круг привыкших и доверяющих друг другу людей. Таких компаний было несколько, и у каждой имелось свое излюбленное место.
В нашей компании был минометчик Никита Межуев, артиллерист, которого представили к ордену, двое земляков из-под Саратова. Одного звали Саша Черный, он лежал в госпитале месяца три. Ранили его пулеметной очередью в грудь и плечо. Он переболел воспалением легких, у него плохо гнулась рука, и Саша рассчитывал получить инвалидность. Его земляк, совсем молодой наивный парнишка, получил осколочное ранение, когда новобранцев везли в учебный полк. Приходили и другие, но я их не запомнил. Парнишка больше молчал, а когда его спрашивали, отвечал двумя-тремя фразами:
— Жуть, что творилось. Поезд посреди степи бомбят — ни кустика, ни деревца. Вагоны горят, кругом мертвяки лежат, кого на части разорвало, кому руки-ноги напрочь. Жуть!
Его так и прозвали — Жуть. Парнишка был таким молодым и застенчивым, что я его жалел. О войне, кроме бомбежки, он не имел ни малейшего представления и терпеливо ждал, пока затянется его рана. Лучше бы он подольше в госпитале оставался. Такие славные ребята в первой атаке гибнут. А, кроме пехоты, его вряд ли куда возьмут — образование три класса.
Из всех нас наиболее опытным фронтовиком считался Никита Межуев, который воевал с августа сорок первого, пробивался, как и я, из окружения. От него я впервые услышал об огромных колоннах пленных, которых гнали немцы.
— Человек восемьсот, а может, тысяча идут. В шинелях, с котелками, а конвой, ну, два десятка фрицев. Сзади несколько подвод. Иногда раненых сажали, а иногда стреляли. Тех, кто не мог идти, а мест на подводах не хватало.
— Видел я такое дело, — вмешался я. — Когда фрицы отступали, у дороги человек сто наших пленных постреляли. Ну, мы им крепко врезали. Грузовики, подводы — все подряд сметали. Немцев отступающих били, по всем дорогам их трупы валялись.
— Правильно, — кивали остальные. — Так и надо!
— Чего ж наших столько много в плен попадало? — опять возвращались к лету сорок первого.
— Внезапность, вероломство, — насмешливо повторял газетные слова Никита. — Мы однажды полдня на чердаке просидели, а рядом такая колонна остановилась. Охрана слабая, можно бежать, но не бежали.
— От трусости? — уточнял кто-нибудь из нас.
— Нет. Больше от безнадежности. Так мне казалось.
Никита Межуев учился в техникуме, выделялся рассудительностью, до войны работал слесарем и бригадиром в МТС.
— Немцы сильно над пленными издевались? — спрашивали у Никиты.
— Вам же Леха говорил. Мы для них — как скотина. Всех подряд не стреляли, в лагеря гнали. Я многого-то не видел. Ну, при мне несколько пленных убили. Командира одного со «шпалами». Смелый, не сорвал «шпалы» с петлиц, на него за это взъелись. Еще евреев расстреливали. Ну их среди пленных мало было. Заставляли некоторых штаны спускать, обрезанных искали. А уж кто они были, не знаю. По-моему, хохлы. Некоторые, чернявые, на евреев смахивают. Евреи умные, они в основном в начальниках, командирах ходили. Плен для них — смерть.
Война многое переворошила в наших головах. Ведь до июня сорок первого немцы чуть не друзьями были. А революционеры? В каждом городе улицы Розы Люксембург и Клары Цеткин. Эрнст Тельман, наш верный друг — рот фронт! Немецкие коммунисты, они войну завернут в другую сторону! Однажды на наших посиделках кто-то слишком рассудительный оказался. Может, из командиров. Они в отдельных палатах лежали, но толклись-то в одном помещении. Заговорил про этих самых немецких антифашистов, про то, что немцы — это еще не фашисты. Многих силком в армию загнали. Ох, и ополчились на него. Даже Никита Межуев, который говорил, что немцы «особенно не зверствовали», громче всех кричал:
— Какие антифашисты? Ты наших пленных, в затылок пострелянных, не видел? А Зоя Космодемьянская? Шестнадцать лет было девчонке! У меня сестра такого года. А ее босиком на снег, пытали, как звери, а потом повесили. С «юнкерсов» по бабам и детишкам со всех стволов лупить. Это тоже антифашисты? Я ни одного фрица смурного, силком в армию загнанного, не видел. Смеются, пленные кур, гусей для них щиплют, а они ходят и проверяют, кто еврей, а кто комиссар. Бить их, сволочей надо! Правильно товарищ Эренбург в «Правде» пишет: «Убей немца!» Я не прав, Леха?
— Прав, — соглашался я, в который раз вспоминая горы трупов в «гиблом овраге» и расстрелянных пленных. — Я короткими очередями по фашистам не стрелял. Бил, пока не свалятся. В бою в плен ни они нас, ни мы их не брали.
Такой был настрой. К февралю сорок второго, всего за полгода, чуть не в каждой семье кто-то либо пропал без вести, либо погиб. И о какой-то доброте к немцам говорить не приходилось. Слишком жестокое и тяжелое было время. Часто возникал спор, почему нас так далеко отогнали от границы. Высказав свое, замолкали. Споры надоедали. Соглашались, что слишком доверились немцу, а он исподтишка и врезал. Да еще с такой авиацией. Нередко спрашивали у меня:
— Правда, ты двадцать фашистов пострелял?
— Правда. Но мы экипажем воевали. Танк — штука серьезная. И пушки давили, и фрицев лупили. Особенно в наступлении. Правда, наступал я один день. Три грузовика и две пушки подбили.
— А танки?
— Стреляли и по танкам. Но подбитых на счету не имел. Так получалось. За меня, вон, наш пушкарь сработал.
Рассказывал свою историю немногословный наводчик трехдюймовой Ф-22. Оживлялся, хвалил пушку.
— У нас расчет слаженный был. Бывало, по сотне снарядов в бою выпускали. Немецкие Т-3 метров за семьсот брали. Вдаришь, а он аж дергается, сволочь. Снаряд пятнадцать фунтов весит. Вторым добавишь — дым, огонь. Наш расчет два танка и бронетранспортер в одном бою подбил. Потом по пехоте шрапнелью! Бежали гады, только пятки сверкали.
