Немцы вели сильный огонь, и, когда батарея снималась с позиции, тяжелый снаряд разбил орудие и уничтожил почти весь расчет. Наводчику повезло. Парень получил контузию и осколок в ногу. Вырвало кусок мяса из бедра. Рана заживала медленно, артиллерист хромал и надеялся если не на инвалидность, то на перевод в обоз.
— Хотелось бы, конечно, орден получить. Сам командир полка обещал. В обозе орден не заработаешь.
— Зато жив останешься, — со смехом успокоили его.
Уже дня за три до выписки я получил предписание. Меня направляли в Саратовское танковое училище, где я начинал и не закончил учебу. Я посоветовался с Никитой Межуевым, возможно ли получить краткосрочный отпуск. У мамы с приездом ко мне не получалось. Обидно. Триста километров до Сталинграда — и не повидать родных.
— Вряд ли, — пожал плечами Никита. — Но попробовать можно.
Он познакомил меня со столяром-плотником из госпиталя. Вот когда я убедился, для кого — война, а для кого — мать родная. Знающий себе цену сержант возглавлял небольшое хозотделение из бывших раненых и местных жителей. Ремонтировали мебель, стеклили окна, а в основном сколачивали гробы. У них была своя мастерская, в которой было куда теплее, чем в актовом зале, где я лежал. Говорили, что командир хозотделения приходится родней или земляком комиссару госпиталя и пользуется большим весом. Ведь он разную мебель и ремонт в кабинетах начальников и врачей делал.
На меня смотрел хорошо раскормленный сержант в простой, но добротной гимнастерке и хороших сапогах. Снизошел до разговора со мной лишь потому, что Никита сумел найти какие-то коны и, как слесарь, немного ему помогал.
— Вас таких к товарищу комиссару каждый день толпа выстраивается. Но он принимает только по заключению врачей. Кто сильно пострадал и в домашнем отдыхе нуждается. У тебя ведь легкое ранение?
— Очень легкое. Кошка когтями царапнула. С танка сползти не мог. Восемь осколков две недели вытаскивали, один так и не вытащили.
— Ну, ты сильно своими ранами не хвались, — одернул меня плотник. — Тута не с такими еще повреждениями лежат.
Меня до того заел его самодовольный вид, теплый сарай, печка, с большим чайником, миски, ложки на столе, запах жареной картошки. Лежанка, накрытая овчинным полушубком.
— Ранами я не хвалюсь. А могу похвалиться, что два десятка фрицев на тот свет отправил и пушки ихние гусеницами давили. Ладно, хотел с тобой посоветоваться, только вижу, что бесполезно. Зажрался ты тут возле печки.
— Ну, иди-иди, — махнул рукой сержант. — Тута посторонним не положено находиться. Скоро опять к своим танкам попадешь. Там тебе веселее будет.
А я пошел на вокзал и упросил девчат передать на станцию Сарепта в Сталинграде, что Волков Алексей лежит по ранению в госпитале. Пусть передадут ребятам из депо, они мою семью знают. Пролежу еще три дня, может, успеет мать приехать. Девчата угостили меня домашними лепешками с чаем и выговорили, что я не пришел раньше. Дорожники всегда друг другу помогают. Самое удивительное, что они нашли нашу соседку на коммутаторе в Сарепте, и та ночью послала сына к моей матери.
Выехать из города в город во время войны было непросто. Требовался специальный пропуск комендатуры и еще какие-то бумажки.
На следующий день мне передали привет от мамы.
— У нее отец умер, поэтому не могла приехать. Сейчас бегает, оформляет документы. Просит тебя задержаться дня на три.
Я пошел к комиссару госпиталя. Морщинистый, с покалеченной рукой, он расспрашивал о боях под Брянском. Потом вызвал врача и спросил, можно ли отложить выписку командира танка сержанта Волкова на два-три дня. К нему должна приехать мать из Сталинграда. Выписку отложили на три дня, но матери я не дождался. На похоронах деда она простудилась, выехала больная, и мы с ней разминулись всего на сутки. Когда она добралась до госпиталя, я уже подъезжал к Саратову. Снова начиналась учеба.
Прошло без малого пять месяцев, как я покинул училище. Но еще успел застать некоторых ребят. Одни готовились к выпуску, некоторые получили лейтенантские «кубики» и остались на разных должностях. Кому я больше всех был рад, это Егору Севастьяновичу Шишкову, моему первому командиру взвода.
— Вернулся, Лешка, — обнял он меня. — Молодец, уже сержант, а я все в лейтенантах хожу.
Меня определили в другой взвод, но мы выбирали время и подолгу разговаривали с моим бывшим взводным. Для меня это была возможность выговориться, передать все, с чем я столкнулся на передовой. Откровенничать с другими курсантами я не рискнул. Отвечал коротко и старался говорить по делу, без эмоций. Рассказывать, как за считанные дни немцы разгромили целый полк, а от нашего танкового батальона остались рожки да ножки! Мною сразу бы заинтересовался особый отдел или политработники. Существовало тогда такое выражение «пораженческое настроение». С подобным ярлыком из комсомола и училища могли сразу исключить. А могли и под трибунал отправить. Помню, привязались молодые ребята:
— Говорят, у немцев авиация сильная.
— Сильная, — подтвердил я.
— А наши самолеты?
— Наших пока мало. Но тоже немцам жару дают.
Вроде пять минут поговорили и ничего особенного я не сказал. Уже через день вызвал комиссар курса, совсем не похожий на морщинистого, покалеченного комиссара из госпиталя. Выговорил мне, что неправильно я себя веду, немецкую авиацию расхваливаю. Разве наши самолеты хуже? Хотел я ответить, что с октября по январь видел наши И-16 всего раза два, но промолчал.
— Конечно, лучше, товарищ батальонный комиссар.
— Ну, вот, а ты ерунду болтаешь. Ты ведь, Волков, в наступлении участвовал, немцев громил. Я тебя запишу на следующее политзанятие. Расскажешь. Надо свои ошибки исправлять.
— Есть, товарищ батальонный комиссар!
Иду, а сам думаю: войны бы тебе понюхать. Поглядеть, как три немецкие зенитки пять наших танков один за другим сожгли. Про это на политзанятии я, конечно, не сказал. Говорил, как танковый батальон громил вражеские колонны, как мой экипаж три грузовика расстрелял и две пушки раздавил. Понравилось всем. Фронтовики, которые на курсе учились, поняли, чего я не договариваю, а молодежь на фронте сама все узнает. Только снова вырвалась у меня фраза, что немец — противник сильный и готовиться надо всерьез. Комиссар и тут перекроил:
— Был сильный, да под Москвой от него пух и перья летели. Не тот уже немец!
Много раз я потом слышал эту фразу, что «немец уже не тот».
Злила меня такая глупая самоуверенность. Умеют немцы воевать, из этого исходить надо. После Москвы они уже опомнились и наносили крепкие ответные удары. Сколько наших дивизий в феврале под Вязьмой в котел попали? Десятки тысяч бойцов погибли. Ленинград в какой плотной блокаде! Второй по значимости город в Союзе. Про массовую гибель людей от голода в Ленинграде мы тогда еще не знали. Сглаживали ситуацию наши руководители.
Конечно, нас, фронтовиков, преподаватели выделяли. Даже советовались, кто поумнее и реальную картину боев хотел знать. Откровенничать никто из нас не стремился. Правду я рассказывал только Егору Севастьяновичу Шитикову. А преподавателям, пусть Бог меня простит, я не верил. Чтобы донести до курсантов реальные и эффективные приемы, надо самому под огнем побывать. Справедливости ради добавлю, что в преподавательской среде тоже прибавилось бывших фронтовиков. Хотя процент их был невелик
Меня назначили командиром отделения. Но уже с первых дней я понял, что придется заново проходить весь курс обучения со строевой подготовкой, химзащитой, снова зубрить уставы. Мы, несколько фронтовиков, хотели идти к начальнику училища и напомнить, что полсрока уже отучились до направления на фронт, и просить обучать нас по отдельной программе.
Наверное, это был бы неправильный шаг, но началось изучение «тридцатьчетверки», танка более
