неделю стал. А разведчики? У меня лучшие в дивизии разведчики были. Из пятерых один остался, да я, как невеста без места. Давай выпьем, что ли, по сто граммов за упокой души. А то ребята обидятся. А ты, Олег, проследи, чтобы ровно по сто граммов всем налили, не больше.
Я выпил свои сто граммов с прицепом. Накатила усталость. Я пожевал чего-то, не ощущая вкуса. Наверное, слишком много смертей было сегодня. Заметив мое состояние, Шевченко сказал:
— Поспи, Леха, два танка твой экипаж уделал. Это не хухры-мухры.
— Полтора, — пробормотал я. — Второй вместе с погибшим БТ сожгли.
Потом, когда я считал дни, проведенные в немецком тылу, у меня все время получались разные цифры. Засады на дорогах наслаивались на ночные марши, сон урывками. И одна и та же картина преследовала меня. На любой ночевке или дневке мимо проходили бойцы с лопатами рыть могилу погибшим, умершим от ран. Шевченко собрал вечером Глазкова, меня, Ивана Герасимовича и уцелевшего командира БТ, тоже сержанта. Мы с ним не очень-то общались, но я знал, что он носил раньше звание капитана и по пьянке загнал на минное поле свою роту. Разъяренный командир полка едва не расстрелял его за бессмысленную потерю так нужных на фронте танков. Передали дело в трибунал, капитана разжаловали, и он уговорил покойного Крылова взять его с собой в рейд. До этого бывшего капитана на совещания не приглашали. Сегодня Шевченко сделал исключение — опытных командиров не хватало. У меня не осталось в памяти ни имени, ни фамилии капитана. Позже он сыграет свою роль в судьбе остатков роты, поэтому я упомянул его. Еще добавлю, что это вместе с ним мы подбили немецкий Т-3.
Посовещавшись, решили утром никуда не двигаться. Не внушала доверия система сцепления моего танка. Механики-водители, оставшиеся в живых, проверили ее и выразили сомнение, что завтрашний рейд окажется машине под силу. Приняли решение, что утром займутся ремонтом. Ночью это делать бесполезно.
Нас ищут. Дважды пролетали легкие самолеты, а «рама» надоедливо кружила на высоте, изучая по своей схеме квадрат за квадратом. Будь нас побольше, она вполне могла засечь роту, но от роты остались всего два танка и полуторка, хорошо замаскированные в ельнике. Никто не сомневался, если мы начнем активные действия, то авиация нас из виду не потеряет. Были выставлены дополнительные посты, запрещалось открыто курить и передвигаться.
На ночь ребята из экипажа и трое оставшихся в живых десантников соорудили шалаш, застелили его ветками и втащили внутрь наш огромный танковый брезент. Хоть и продырявленный в нескольких местах осколками и бронебойным снарядом, сорвавшим запасной бак, он неплохо грел, свернутый вдвое. Человек на пять хватало, как подстилки и одеяла. Механик-водитель Николай и я ночевали в танке. Вечером поужинали. Банка консервов на двоих. Вместо хлеба — по одному сухарю и пачка трофейных галет. Пресное печенье, по полтора квадратика на человека.
Меня растрогал Никон. Подарил медный крестик на крученой суровой нитке с привязанной крошечной ладанкой из темного дерева.
Оказывается, сегодня он похоронил своего крестного, младшего сержанта, командира отделения. Они жили в одной деревне, крестному было под сорок, и Никон ходил с ним лет с тринадцати на охоту. Их обоих призвали весной сорок второго. Никону только исполнилось восемнадцать, а крестный работал на лесоповале и имел отсрочку. Я плохо помнил лицо младшего сержанта, командовавшего десантным отделением. Зато хорошо запомнил рассказ Никона о том, что его крестный отец убил несколько медведей, был очень сильным и выносливым. Мать Никона взяла с крестного обещание, что тот будет следить за сыном и убережет его. В ладанке были микроскопические кусочки мощей какого-то святого.
— Алексей Дмитрич, — обратился он ко мне по имени-отчеству, — вы наш командир и сегодня хорошо нас защищали. Мощи имеют большую силу. Маманя к батюшке в старую церковь по осени за тридцать верст ходила. Ведро меду отнесла, а он сподобил ее кусочком мощей на две ладанки…
— Ну и поп, — засмеялся кто-то. — Мощи на мед меняет!
Никон никак не отреагировал и сказал, что мощи спасали их с крестным уже полгода. Но вот крестного сегодня убили, и теперь святые мощи будут спасать меня. Я был атеистом, комсомольцем и в Бога не верил. Носить крестик, да еще с какими-то мощами, казалось мне ненужным, глупым пережитком. Но не хотелось обижать Никона.
— Слушай, Никон. Но ведь не сберегли эти мощи нашего сержанта. Почему они меня должны сберечь?
— Сберегут, — упрямо повторял парень. — С нашего района никого уже в живых не осталось, а меня пули облетают. Наденьте крестик, сделайте милость.
Разговор принимал какой-то ненужный оборот. Попы, мощи, крестик… Федор Шевченко, член партии, а я у него заместитель, хоть и штрафник.
— Нельзя мне кресты носить, — решительно ответил я, — как комсомольцу и командиру
— А ты его в карман положи, — посоветовал механик-водитель Николай. — Эй, Никон… ладанку в кармане можно носить, силу не потеряет?
— Не потеряет, — заверил Никон. — Лишь бы в душе Бог жил. А он в каждом человеке живет.
— Все, хватит про Бога. А за крест и ладанку — спасибо.
Я положил ее в нагрудный карман гимнастерки под комбинезон и отправился спать в танк. Ребята помалу засыпали, затихли разговоры. Заснул и я. С двух до четырех отдежурил на посту, потом лег досыпать уже в шалаш. Распихивая в темноте бойцов, подумал, что сегодня никуда спешить не надо. Место мне нагрели, и я мгновенно погрузился в сон.
Одной из причин нашей вынужденной дневки было состояние раненых. Мой командир взвода Миша Глазков по-прежнему едва поднимался. Контузия оказалась сильной. Иван Герасимович сказал, что ему надо полежать еще минимум сутки. Тяжело и долго умирал раненный в живот танкист. Он был без сознания. Для умирающего соорудили крохотный шалашик и уже вырыли могилу. У Гоши опухла культя. Иван Герасимович возился с ним у костра, выдавливая из-под кожи всякую гадость, обрабатывал культю какими-то мазями. Гоша сучил ногами, по лбу ручьем стекал пот. Спина у танкиста, получившего мелкие осколки в лопатки, распухла, словно подушка. Ему тоже меняли повязку, наливая, как и Гоше, трофейный ром. Другого обезболивающего, кроме спирта и рома, у нас не было. Спасибо Шевченко и Ивану Герасимовичу, что сумели сохранить.
С моей «тридцатьчетверкой» возились сразу три механика-водителя и Мотыль с Юриком. Юрик больше балагурил, и я приказал ему разобрать и почистить пулеметы. Мимо меня прошел разжалованный капитан, бывший командир сгоревшего БТ. Мне было неудобно, что своим заместителем Шевченко назначил меня, а не капитана. Я поздоровался с ним.
— Лихо вы в Т-3 врезали! Если бы не вы, досталась бы нам болванка.
Капитан, а теперь сержант, странно посмотрел на меня и козырнул.
— Спасибо за благодарность, товарищ сержант. Большая честь.
И пошел дальше. Я догнал его и дернул за руку:
— Чего выделываешься? Мы оба на равных — штрафники. По-человечески умеешь разговаривать?
— В армии не разговаривают, а отдают команды и выполняют их.
Мне показалось, что бывший капитан выпивши. Я отпустил руку и пошел к Шевченко. Тот сидел с адъютантом Олегом и своим единственным уцелевшим разведчиком. Я присел рядом и прямо спросил:
— Почему вы капитана в заместители не назначили? Все же командир роты и опыт больше?
— Что, столкнулись с ним? — усмехнулся Федор. — Я тебе отвечу. Этот сопляк единственный бой когда-то удачно провел и пошел на повышение. Лучше бы он на х… пошел! Гонор, самоуверенность, водка не в меру. Четыре «тридцатьчетверки» за пять минут из-за его пьянки и дурости накрылись. Вместе с экипажами. Да еще ребята погибли, которые спасать их пытались. Там противотанковые мины вперемешку с противопехотными натыкали. Экипажи заживо горели у остальных на глазах. Он свою вину не искупил. Слишком много на нем крови.
Покормили людей остатками продуктов. Собрали все, что имелось. Получше — раненым, а остальное — кому что. Нашему экипажу и трем десантникам досталась баночка трофейного искусственного меда, стограммовый кусочек шпига (тоже трофейный) и кучка давленых сухарей, которые Юрик принес в пилотке. Проглотили в момент, а в желудке пусто, как и не ели ничего. Можно было сварить грибов или вскипятить
