— Машина на ходу?
— На ходу. Только трупы в кузове. Убрать бы надо.
— Пусть лежат.
— Два задних колеса пробиты. На четырех покатим. Нагрузка большая, могут и эти полопаться.
Тела убитых торопливо перегружали на трансмиссию танка. Привязывали, чтобы не свалились, кусками телефонного провода. Семь погибших ребят. Пятеро раненых в полуторке. Пуля достала нашего фельдшера Ивана Герасимовича. Он лежал с открытыми глазами, рыжие усы топорщились в разные стороны. Уцелевшие десантники накрыли тела плащ-палатками и шинелями.
— Похороним позже, — вглядываясь в небо, проговорил Федор Шевченко. — Надо спешить. Вместо стрелка-радиста возьми, что ли, Никона.
Механик вытирал шинелью кровь на полу. А Федор, отойдя в сторону, задрал рубашку и спустил штаны.
— Подранило меня, Леха. Глянь, яйца целые?
Штук пять мелких осколков брони попали в бедро, разбили пистолет в кармане (может, он и спас), один прочертил кровоточащую полосу в паху.
— Все целое, Федор. Осколки позже вытащим.
Снаряд, пробивший броню, не миновал и меня.
Один осколок чиркнул по щеке, второй застрял в мякоти правого плеча. Но все это были мелочи. Мы проехали еще километра три и нырнули под огромные дубы, росшие у озера. Место было наезженным, но нам требовался час-другой, чтобы перевязать раненых, разбортировать колеса и вставить новые камеры. Водитель полуторки, хозяйственный мужик, отшвыривал в сторону пробитые пулями запасные камеры.
— Сволочи, все издырявили.
Одну целую камеру все же нашел. Спешно заклеивали еще пару штук, менее пострадавших. Поручив шины помощникам, откинул капот. Из радиатора била тонкая струйка пара.
— Мылом. Мылом замазывай, — советовали ему.
— Без вас знаю. Ну-ка, помоги…
Танку тоже досталось. Механик вместе с Никоном вытирали остатки крови на полу. В двигателе что-то шипело и пахло жженым. Вниз стекала кровь из тел погибших, лежавших на броне моторного отделения. Сколько нас осталось? Взводный Глазков был ранен в ногу и руку, Гоша получил пулю в здоровую руку и как боец был бесполезен. В строю остались старший лейтенант, водитель полуторки, Никон, трое десантников и я. Еще трое тяжело раненных, кроме Глазкова и Гоши, лежали в кузове машины.
— Сегодня в ночь будем прорываться к своим, — заклеивая цигарку, рассуждал Шевченко. — Лишь бы «тридцатьчетверка» не подвела.
На оставшихся в живых и раненых было тяжело смотреть. Даже не получившие ранений люди выглядели настолько подавленными, почти все с ушибами и синяками от сумасшедшей гонки. Наверное, никто уже не надеялся, что выберется живым. Федор сам наливал остатки рома и спирта, отмеряя по сто пятьдесят граммов раненым и по сто — остальным. Набивали патронами магазины автоматов, вытряхивали боеприпасы из вещмешков погибших, делили гранаты. Я отдал Федору «Вальтер», который просил у меня покойный стрелок-радист Юра Урезов. Наш Юрик! С другой стороны озера подъехали две подводы. Немцы поили лошадей. Начали присматриваться к нам, потом дружно шарахнулись прочь. Шевченко приказал огонь не открывать.
Через час мы двинулись дальше. Кружа по лесным дорогам, добрались до линии фронта. Было тихо и солнечно. Бабье лето. Оставался последний бросок. Лишь бы не постреляли свои. У нас имелись заранее предусмотренные места для выхода из тыла. Кто-то должен был нас встречать. Но наворачивать новые круги уже не оставалось горючего. Решили спокойно, на малом ходу, миновать лесистую низину, а потом, сигналя ракетами, прорываться. Трое добровольцев обследовали место прорыва. Уже в сумерках мы пошли вперед, что называется, наудачу.
Удача на войне — штука капризная. От нас последние дни она отвернулась. Но через линию фронта мы пробились. Стрелять пришлось на нейтралке, пропустив вперед полуторку, сигналящую красными ракетами. Танк попал под огонь зенитных автоматов, я стрелял по вспышкам. 37-миллиметровые снаряды, в основном осколочные, долбили по башне, но не пробили. Я получил еще несколько осколков отколовшейся брони, потом немцы ударили из орудий покрупнее. Близким взрывом меня бросило головой о броню, и я плохо запомнил, как мы ввалились в наши траншеи.
Братья-славяне, как водится, встретили нас огнем, убили водителя полуторки. Лейтенант Миша Глазков в придачу к прежним ранам получил еще две пули, ранили Никона. Но все это было неважно. Мы пробились к своим.
ГЛАВА 11
Встречали нас далеко не с музыкой. Отобрали оружие, выставили охрану. Правда, прислали медсестру и санитаров, перевязать раненых. Выглядели мы как бродяги. В изорванных, прожженных комбинезонах, телогрейках (шинели не носили даже десантники — неудобно спрыгивать с танка), с трофейными автоматами, половина людей в немецких сапогах. «Тридцатьчетверка» была сплошь во вмятинах, а полуторка издырявлена, как сито. Ребят в кузове спасла груда шинелей и то, что они лежали, уперших руками, ногами в борта. Какой-то капитан затеял допрос, но Шевченко послал его подальше. Тот надулся и не разрешил позвонить в штаб дивизии.
— У меня раненые подохнут, пока ты выделываешься. Давай телефон! — заорал Шевченко.
В окровавленном комбинезоне, перебинтованный через живот, со свезенной до мяса щекой, Шевченко выглядел жутковато. Вскоре приехали представители дивизии, и нас отправили в медсанбат. Кого лечили в медсанбате, кого отправили в госпиталь. Мы с Шевченко и Никоном остались в санбате. Обнялись с Мишей Глазковым, Гошей, которых с другими тяжело раненными увозили в госпиталь.
В санбате я пролежал дней двенадцать. Потом нас, как штрафников, оставшихся в живых, полторы недели продержали в отдельной землянке на краю военного городка. Оформляли документы, ждали решения военного совета Армии. Как я понял, дело осложнялось тем, что несколько штрафников считались без вести пропавшими. Я давал показания в отношении капитана, которого Шевченко послал на Т-60 отвлечь от нас немцев. Скорее всего, он погиб вместе с экипажем. Я добросовестно изложил на бумаге, что слышал взрывы гранат, очереди автоматической пушки Т-60. То есть люди сражались. Писали объяснения и другие бойцы.
Приехал Шевченко, привез мне комплект офицерской формы и новые сапоги. Николаю и Никону — теплое белье. Вечером посидели в стороне, среди облетающих осин, выпили фляжку водки, с жадностью ели хлеб с салом и тушенкой. Часть еды оставили ребятам. Федор сказал, что решение в отношении нас придет со дня на день. Все штрафники реабилитированы. А сколько нас осталось: штрафников и просто бойцов и командиров? Двенадцать-тринадцать человек из семидесяти. Вот чего стоили эти «дерзкие» рейды по тылам! Правда, и немцам от нас досталось. Потери от наших внезапных налетов и засад они понесли куда больше, чем мы.
Уезжая, Шевченко обещал ускорить оформление документов. Мы попрощались, я подшил новую форму, нацепил сержантские треугольники и пошел прогуляться. Младший лейтенант на КПП знал, кто мы такие, и разрешил мне выйти.
Я долго бродил по окраине городка. Меня тянуло к людям… и к женщинам. Сидеть в землянке осточертело. Вечером пошел на танцы и познакомился с женщиной, года на три постарше. Она мне понравилась, звали ее Таня. Ни тушенки, ни ворованного белья, как это было в Новониколаевском, никто с меня не требовал. Просто Таня привела вечером после танцев к себе, выставила бутылку самогона и сковороду жареной картошки. Ее четырехлетний сын поужинал вместе с нами и лез меня расспрашивать «про войну». Мне было не до него. Когда я касался руки женщины, тело словно пробивало электрическим током. Она поняла мое состояние и уложила сынишку спать. Раздеваясь, я запутался в одежде и свалился на пол, хотя был не пьяный.