Политработнику из штаба дивизии подарили бумажник и зажигалку. Он был не против заиметь трофейный пистолет, но их расхватали. Политработник кисло поморщился, слыша, как хвалят немецкий пулемет, а Ходырев умело меняет ствол и вставляет металлическую ленту.
– Неплохо действовали, товарищи, – сказал он.
Вместо ответа ему показали на склон, где лежали сотни полторы погибших бойцов. Между ними ходили санитары, выполнявшие сейчас роль похоронной команды. Иногда находили раненого, лежавшего без сознания, и после короткого спора, кому нести, грузили на носилки.
– Товарищ комиссар, – спросил Иван Межуев, – как насчет снятия судимости? Заслужили ведь.
Политработник, не зная толком, как будут снимать судимость, ответил уклончиво. Он пытался организовать небольшой митинг. Такие мероприятия непосредственно на поле боя ценились у начальства высоко, но собрать удалось немногих. Бойцы разбрелись по траншее, некоторые заснули после пережитого напряжения и выпитого рома. Иван Межуев слушал комиссара внимательно, но глаза смотрели в никуда. Руки теребили ремень винтовки, штык был испачкан засохшей кровью.
– О чем мысли, товарищ? – спросил политработник.
Бывший колхозник встрепенулся и сказал, что думал:
– Ох, и страшно было. Я ведь немца насмерть заколол.
– Это война, – сказал комиссар. – Врага надо убивать.
Он хотел произнести и другие нужные слова. О том, что родина требует мужества, надо сражаться, не щадя себя, но в это время тягуче заныла очередная мина, и комиссар невольно присел.
Он спокойно пришел сюда по склону, усеянному мертвыми и умиравшими людьми. Некоторые из них стонали, другие лежали молча, равнодушные ко всему. Их жизни в глазах политработника довольно высокого ранга мало чего стоили. Он не мог представить себя лежащим на голом склоне под лучами теплого осеннего солнца. Его жизнь не могла прерваться просто так, в бесполезном бою. Комиссар был выше этого, он вершил идеи на уровне тысяч людей. Его послали контролировать действия нового подразделения. Свою задачу он выполнил, можно возвращаться. Не хватало еще погибнуть от случайной мины.
– Не бойтесь, товарищ комиссар, – ляпнул смуглый штрафник с трофейным пулеметом. – Фрицы на предельной дальности бьют, с трех километров. Сами гляньте, никакой прицельности.
Он простодушно показал рукой в сторону очередного разрыва. Мины падали неточно, то с недолетом, то уходили в сторону.
– Я не боюсь, – ответил политработник, отряхивая землю. – По местам, товарищи. Воронков, проводи меня. Иван Андреевич, вы идете?
Последние слова были обращены к особисту Стрижаку.
– Пока останусь, – ответил тот. – А вы поспешите. И лучше сделайте крюк, напрямую идти нельзя, под мину угодите.
– Разберусь, – с достоинством ответил комиссар.
Но к совету прислушался. Сделал без особой нужды огромный крюк в сопровождении Воронкова. Тот вернулся часа через полтора, усталый, но довольный. Теперь в политотделе знают, как тяжело приходится политрукам. На обратном пути Воронков сосчитал тела убитых немцев, их оказалось четырнадцать, в том числе офицер. Вернувшись, похвалил Елхова за умело проведенный бой. При этом поглядел на отличные швейцарские часы, доставшиеся комбату от мертвого немецкого офицера.
– Целый взвод уничтожили, – сказал Воронков.
– Взвод – это сорок солдат, в крайнем случае, тридцать. А здесь всего отделение.
– Тоже неплохо.
Старший политрук чувствовал себя обойденным. Черт с ними, трофеями, хотя долговязый штрафник мог отдать ему швейцарский хронометр. Мог, но не захотел. А ведь Воронкову предстоит подписывать представление на снятие судимости и возвращение офицерского звания. А если политрук роты сочтет, что оснований для этого нет? Бывший капитан неплохо сработал, но кровью вину не искупил. Значит, не время ему выделываться и строить из себя командира.
Тем временем проницательный особист Стрижак поманил пальцем Надыма и весело предложил:
– Чего прячешься? Выкладывай трофеи. Хотел мне их отдать, да постеснялся, так, что ли?
– Хотел, – согласился уголовник и с натяжкой усмехнулся. – Желаю внести в фонд обороны.
С этими словами выгреб из карманов пачку разлохмаченных немецких марок и советских червонцев, массивный золотой перстень и колечко попроще. Деньги особист спрятал в полевую сумку, а перстень с монограммой на печатке внимательно рассмотрел.
– Ценная штука, можно пулемет купить. Выходит, ты, штрафной боец, пулемет у Красной армии украл?
Лицо Стрижака, загорелое, с ранними склеротическими жилками у глаз, налилось багровым. Внешнее добродушие уступило место жестокой властности. Он с полминуты раздумывал, как поступить дальше, и никто не посмел прервать молчание. Застыл уголовник Надым, догадываясь, что жизнь висит на волоске, убрал всегдашнюю улыбку Воронков, а командир роты Митрохин отвел глаза. Лишь упоенный победой Елхов, чувствуя себя прежним комбатом, продолжал смело смотреть в глаза Стрижаку.
Особист в майорской форме (он имел какое-то специальное звание) обрушил свой гнев на Елхова:
– Сборище мародеров! Вам доверили оружие, а вы занимаетесь грабежом. Присвоили золотые часы, а ваши подчиненные не побрезговали перстнем. К чему мы придем?
Степан Матвеевич Елхов еще не понял, в какую историю влип. Брезгливо фыркая, снял часы и протянул майору.
– Заберите.
– В задницу их себе сунь! Не знаешь, как оформлять сдачу ценных трофеев? Составьте акт, подпишите и переправьте в штаб армии.
Особист Стрижак был честен в любых мелочах. Занимал должность в штабе армии, и, обладая большой властью, он не использовал ее в своих интересах. Стрижак терпеть не мог зажравшихся в буквальном смысле этого слова штабных офицеров. Вызывали брезгливость сытые полковники, молодые нахальные майоры. Они были похотливы, любили хорошо выпить и пожрать, некоторые повязли в махинациях с закупками вещевого довольствия. И это происходило в трудный для родины час.
По этой причине особиста тяготило улучшенное питание в офицерской столовой. Порой он выглядел смешно, когда отказывался от коньяка и отбивных, предпочитая выпить сто граммов плохо очищенной водки и есть кашу с жесткими кусочками говядины. Его ценили за работоспособность, цепкость, но держали подальше от штаба.
– Оформим, товарищ майор, – четко козырнул Воронков.
Стрижак перевел блуждающий взгляд на бравого политрука. Во время атаки тот находился на поле боя (хоть и позади), поднимал людей. И сейчас стоял на вершине холма в простых сапогах, с такой же кирзовой кобурой на поясе, в обычной красноармейской пилотке. Слишком шустрый политрук, брошенный за грехи на укрепление штрафной роты, раздражал особиста, но придраться было не к чему. Майор чувствовал, что несправедливо обидел Елхова, но Воронков плел свои интриги, отрезая ему путь к отступлению:
– Замечание верное, товарищ майор, – строго соглашался он. – Недосмотрели. Разберемся с мародерами по всей строгости.
Стрижак от удивления лишь мотнул головой, старший политрук уверенно занимал в роте лидерство. Сожрет ведь Митрохина, Елхова и не подавится. Слава богу, что убрался представитель политотдела дивизии. Перед ним Воронков бы еще больше старался.
– Не надо разбираться, – устало отмахнулся майор. – Ограничьтесь выговором. Слышишь меня, Митрохин?
– Слышу.
– Ну, так руководи. Ты ведь командир, а не кто-то другой.
При этих словах он глянул на Воронкова, который мгновенно заулыбался в ответ. Особист не любил политработников и поддерживал строевых командиров.
Инцидент с деньгами, золотыми часами и перстнем мог иметь неприятные последствия. Трофеи – вещь щекотливая. Захваченное оружие, вражеское обмундирование, личные вещи и продукты питания предписывалось сдавать. В отношении таких вещей, как золотые часы, кольца, драгоценности, требования были категоричными – немедленно сдавать по описи. За несвоевременную сдачу и утаивание
