Музыкант Сечка ежился на дне траншеи, курил трофейные сигареты и ожидал, когда получит от германцев ответ.
Старшина Глухов в очередной раз отмывал грехи. Он стрелял более осторожно, часто меняя позиции. Ему старательно помогал один из уцелевших воров, сумевший пройти бой без единой царапины. У Глухова был трофейный пулемет, «максимов» в роте не осталось. Он удачно приложился по вражескому боевому охранению. Возможно, во врага не попал, но сорвал маскировку и куски дерна, обнажив стереотрубу. Прежде чем трубу успели убрать, Глухов врезал в железяку с таким напором, что брызнула оптика.
– Вражеский объект уничтожен, – торжественно доложил он своему помощнику. – Видел, дефективный, как я фашистский перископ с лица Земли снес.
– Так точно, – тянулся воренок.
– Учись. Хорошим солдатом станешь.
– Дядя Прокофий, дай и я разок приложусь.
– Валяй.
Помощник, подражая отважному старшине, давал трескучую очередь, пытаясь отыскать место, куда угодили пули.
– В молоко пошли, – смеялся Глухов. – Ну-ка, врежь еще. Пониже целься.
Окончательными жертвами боевого столкновения стали два немецких снабженца, невольно оказавшиеся на задворках боя. Какое-то время они прятались, затем, когда стрельба утихла, двинулись в свою сторону по узкой траншее. Оба тащили термосы, сумки с едой и оказались слишком близко к участку, дружно отвоеванному вчера первым и четвертым взводами.
Нигде не погибло и не покалечилось столько бойцов, как на этом пятачке, врезавшемся клином во вражеские позиции. Здесь толком не успели убрать тела погибших, а на минном поле они лежали как попало. Безногие и безрукие, с разорванными животами, голыми ляжками, с которых сорвало взрывной волной штаны и белье. Даже прикрыть срамоту было невозможно, мины стерегли свои жертвы, которые медленно распухали и разлагались во влажном воздухе, да еще подогреваемые осенним солнцем.
Немецкие снабженцы на дальнем склоне очень спешили, забывали пригнуться. Их поймали в прицел одновременно Ходырев и Глухов. Родные немецкие пули: трассирующие, бронебойные, разрывные, летели с двух сторон, сближаясь в точке, где тряслись с обеденными харчами интенданты. Десятилитровый термос с горячим кофе-молоком словно взорвался, выбросив из отверстий сладкий кипяток.
Снабженцу обожгло затылок, он бросился на дно траншеи. Горячая жидкость текла на шею, обжигала, он терпел, лишь перевернулся на бок. Его напарник, не такой быстрый в движениях, непростительно упустил секунды, он не хотел падать в размазанный взрывом труп русского, который лежал здесь со времен летних боев. Тело безвестного славянина давно истоптали, и запаха не осталось, торчали лишь обрывки ткани, кожи да искрошенные серые кости. Но напарник побрезговал ложиться рядом с русским, сделал два лишних шага и вдруг пронзительно вскрикнул.
На войне ненужная брезгливость обходится дорого. Пуля пробила добротную каску с заметным усилием. Она даже не звенела, а каркнула, словно расколотый толстый орех, уступая мощности разогнавшейся пули. Получилась мелкая аккуратная дырка с левой стороны и безобразная рваная пробоина с правой. Сплющенная согнутая пуля вынесла в пробоину клочья кожи, струйку мозга вместе с кровью, и все это брызнуло в лицо более осторожного солдата, лежавшего на дне траншеи.
А пулеметы догоняли падавшего снабженца, вскрыли термос с теплым гороховым супом-пюре, перебили шею и опрокинули в узкий лаз уже мертвое тело.
Штрафники стреляли и хохотали, будто сошли с ума. Сечка подсовывал Ходыреву новую ленту. Прокофий Глухов долбил очередной ход сообщения, желая похоронить там мертвых и живых. Воренок держал наготове запасную ленту и приговаривал:
– Так их уродов! Сладко жрать хотели… нажретесь от пуза.
Надым отвлекся от хозяйственных дел, взял прислоненную к стене винтовку и отсалютовал пять раз подряд. Стрелял и тонко выкрикивал непонятные слова горец Ягшиев. Его друг лежал все еще непогребенный, в этом грехе были виноваты германцы.
Саше Бызину попался ящик с осветительными минами. В полуденном солнечном свете шары на парашютах горели не ярко, словно тусклые фонари, но немцы восприняли салют как оскорбление. Русским пока не с чего радоваться и нечему салютовать. Разве что лежавшим в полях своим дивизиям, которых и похоронить не сумели.
На позицию штрафной роты обрушились серьезно. Шестиствольные установки выстреливали по шесть тяжелых мин кряду. Они падали где попало, колотили по земле, словно огромной кувалдой. Загорелась груда плотно утрамбованных шаров перекати-поля, которых набило в узкий овражек. Маслянистая трава горела, как порох. Туда добавили еще несколько мин, полагая, что подожгли склад. Одна из тяжелых мин расколола бронеколпак. Заползший туда штрафник сумел выползти лишь наполовину и поджал под себя ноги. Накрыло прямым попаданием небольшой блиндаж, где находился пулеметный расчет, погибли сразу три человека.
Мина полегче хрястнула по перекрытию командирского блиндажа. Кубышка Тоня сунулась под защиту Елхова, он погрузился в уютное бабье тепло и стал успокаивать санитарку:
– Со мной не пропадешь… не бойся.
Девушка еще крепче прижималась к отважному капитану. Ординарец Костя считал взрывы и стряхивал пепел с давно погасшей сигареты. Связист проверял линию и больше всего боялся, что ротный погонит его проверять еще и замолкшую линию.
Санитарка Маша мужественно оставалась с ранеными. В узком окошке сверкнуло пламя, посыпались стекла. Обожженный до костей боец сел и отчетливо произнес:
– Громим врага! Ура!
Он был не в себе и доживал последние минуты. Другой обгоревший рвался наружу. Маша пыталась его удержать, но даже касаться было страшно. От тела отваливались лохмотья омертвевшей плоти, кое-где виднелись округлости костей, омываемые ниточками кровеносных сосудов. У него прошло действие морфина, и, одурев от боли, раненый бесстрашно лез под взрывы.
– Господи, да что же это такое! – билась в истерике Маша.
Она находилась на передовой всего неделю. Вместо мужественных лейтенантов и капитанов, влюбленно глядевших на нее сквозь аккуратные белые повязки и намекающих на любовные чувства, творилось черт знает что. Обожженные сходили ума от боли, а не кричали лишь потому, что хватили раскаленного воздуха и сожгли гортани.
Они не могли мочиться, страдали, а катетеры просто некуда было вставить. Лохмотья кожи стягивались, обнажая голые черепа с бешено бьющимися венами. Иногда они лопались. Маша с надеждой ожидала, что человек отмучается, но обреченные люди снова начинали дышать и знаками просили морфий. Одну упаковку кто-то украл, и она пожаловалась Маневичу, который ей нравился.
– Держи при себе за пазухой, – кричал он, оглохший от контузии. – Вот здесь.
Он сжал ей грудь, отдернул руку и смутился.
– Я поняла, – закивала Маша. – Давайте, я вам ухо закапаю.
Маневич положил ей голову на колени, в ушах прохладно шуршало, что-то потрескивало.
– Правда, лучше стало?
– Правда, – согласился Сергей.
Раненный в голову боец снова сорвал повязку. Раны запеклись, его можно было принять за выздоравливающего. Но лицо опухло, стало зеленоватым, а вокруг шеи завернулась твердая на ощупь опухоль.
– В тыл хочет идти… к хирургу, – пожаловалась Маша. – Его уже связывали, а он вырывается.
Маневич подобрал автомат и стал выбираться из блиндажа.
– Вы приходите, Сергей, – крикнула вслед Маша. – Мне тут страшно. Все раненые такие тяжелые.
– У тебя подружка есть, управляйтесь вдвоем.
– Она капитана лечит.
К вечеру артиллерийская стрельба утихла. Немецкие снайперы с высот, пользуясь, что склоны хорошо освещены, вели редкий прицельный огонь. Саша Бызин, не отошедший от непрерывной стрельбы, послал наугад несколько мин. Труба небольшого миномета покрылась нагаром. Позиции, которые
