Наконец-то аттракцион «русские горки» закончился — перед нами был торный торговый путь из Индии в Тибет, по которому тысячелетиями вдоль Кали-Гандака шли караваны.
Они стали попадаться и теперь. Для мулов мы не представляли никакого интереса, зато люди обращались к нам по-тибетски фразами из «Грамматики» Белла.
— Куда идете?
— Яла (вверх), — отвечали мы. — А вы?
— Ма ла (вниз).
И хотя ответы были очевидны, они ставили все на свои места. Иногда мы останавливались поболтать с погонщиками, но чаще просто говорили встречным «кале пхе», что переводится буквально как «не спешите».
Торговый путь уготовил несколько сюрпризов в виде «станций обслуживания» — придорожных лавчонок, где сапожники наскоро подбивали отставшие подошвы к высоким тибетским сапогам. В харчевнях, которые содержат тхакали, имелся солидный запас ракши. Немудрено, что мы останавливались все чаще и чаще, а наши беседы с путниками становились все оживленнее. Носильщики тоже удвоили прыть — возможно, потому, что уже близка была Тукуча.
Все кхампа, которых мы теперь встречали, были заняты одним делом: они приводили в порядок неширокую дорогу, ремонтировали ее похожие на крепостные выступы площадки и укрепляли мосты в преддверии таяния снегов и разливов рек.
Близость промежуточной «станции назначения», очевидно, побудила вдруг Калая исчезнуть. На полуденном привале я с нетерпением ждал, пока подтянутся все носильщики, но Калая с ними не оказалось. Что могло случиться? Я начал серьезно беспокоиться. Дорога изобиловала опасными местами; достаточно поскользнуться, чтобы не удержаться на мокром краю и свалиться в пропасть… Отвесные стены уходили вниз на 600 метров, и падение означало неминуемую гибель.
А что, если он сбежал? Не следовало сбрасывать со счетов и такую возможность. Путешествие только начиналось, а трудностей уже встретилось с избытком. Не далее как сегодня утром я упрекал его в том, что он ленится, и Калай мог обидеться. У встречных я начал спрашивать, не видели ли они молодого непальца в розовом свитере. Никто не замечал такого.
Под вечер настроение совсем упало: Калай исчез бесследно. Я решил остановиться на ночевку. Разбили палатки, Таши улегся в самой большой, чтобы стеречь вещи.
…Проснулся я оттого, что кто-то осторожно тряс меня за плечо. В чем дело? Пришел крестьянин, просит посмотреть его больную жену. Но я не доктор! Не имеет значения, у меня ведь есть лекарства.
Я оделся и пошел в дом, стоявший метрах в двухстах от дороги. Больная женщина металась в жару. Я дал ей две таблетки аспирина и возвратился в лагерь. Больше ничем я помочь не мог.
Сон больше не пришел. Я лежал и думал с тревогой о судьбе Калая.
Утро выдалось солнечное, в глубоком ущелье под нами густо плавал туман. Повар так и не появился. Мы сложили палатки и двинулись дальше. Караван совершенно вышел из повиновения. Люди не желали останавливаться и расспрашивать путников о Калае: они торопились. Я едва поспевал за носильщиками.
И тут из-за поворота вышел довольный, улыбающийся Калай. Я был настолько вне себя, что сумел только выговорить:
— Тебе известно, который час?!
— Десять, — спокойно ответил Калай.
К этому нечего было добавить. Калай стал объяснять, что он решил обогнать караван «для того, чтобы посмотреть, как там, впереди». Но стойкий запах ракши не оставлял сомнений о его времяпрепровождении. Видимо, он настолько нагрузился в придорожной харчевне, — что заснул, а потом пустился нас нагонять и в темноте проскочил мимо лагеря…
На седьмой день пути мы заметили влереди Тукучу. Все это время мы шли вдоль Кали-Гандака, хотя иногда тропа отклонялась от ущелья в сторону. Могучая река шириной в километр казалась белопенной равниной, стиснутой горами. Растительность вокруг напоминала Альпы. Мы окончательно покидали субтропики.
Тукуча стоит на узкой полоске земли, вдающейся в широкое русло реки наподобие языка. Ее каменные стены видны издалека. Наибольшее впечатление производит главная улица Тукучи — здесь расположены дома Сершанов и других купеческих тузов.
По этой улице проходит торговый путь, и весь день и большую часть ночи на ней не умолкает перезвон колокольцев бесчисленных лошадок, мулов и ослов.
Город выглядел пустым, и так оно и было на самом деле: большинство зажиточных обитателей уехали в Покхару и Катманду, оставив свои дела и дома на попечение управляющих.
Мне ужасно не хотелось задерживаться, но перед нами вновь встала проблема носильщиков. Те, что пришли со мной, получили деньги и немедленно исчезли. Перспектива еще нескольких подобных переходов им не улыбалась.
Снова приходилось рассчитывать только на самих себя. Было три выхода: найти носильщиков, достать яков или горных лошадок. Я попытался взвесить все «за» и «против». Человек способен нести тридцатикилограммовый груз и двигаться быстрее животных, но требует долгих уговоров; як берет 40 килограммов, но идет мучительно медленно, лошадь — 30 килограммов, но ей нужно время, чтобы пастись. Выбор склонялся к якам. Но их-то разыскать в Тукуче как раз не удалось. Оставалось ждать. Снова ждать!
Через какое-то время, заметив на дороге первую пару рогов, мы с Таши радостно вскрикнули. Это в самом деле были яки — четыре огромных черных зверя, удивительно напоминавших испанских торо, взращенных для корриды. Яков гнали четверо крестьян в черных тибетских халатах.
Я немедленно сделал им предложение. Поначалу они колебались, сказав, что идут из местечка под названием Джелинг, на южной границе с Мустангом, и им нет никакого смысла возвращаться. Но я был преисполнен решимости не упустить шанс и назвал цену за перевоз, в два раза превышавшую обычную. Однако и это лишь слегка продвинуло дело. Я пообещал караванщикам провести два дня в их деревне, если они согласятся повести нас дальше на север. Кстати, остановка позволит мне уточнить этнографическую карту этого неведомого района.
Наконец, ударили по рукам. Вечером владельцы яков Тсеринг Пемба, Тсеринг Пуба, Пасанг Пемба и Тсеван Тендрик пришли к нам в лагерь, чтобы еще раз обсудить плату и величину груза. Крестьяне говорили на странном диалекте тибетского языка, который мне еще не доводилось слышать. Они на все лады расхваливали свою деревню, а мы поддакивали. Да, это безусловно самое прекрасное место в мире. На своей карте я исправил искаженное название «Джилигаон» на «Джелинг».
К слову сказать, на карты издания 1926 года надо было полагаться с осторожностью. Географические сведения собирали в начале века тайные агенты британской службы, под разными личинами пробиравшиеся в Тибет и прилегающие к нему области. Они брали с собой четки из ста костяшек вместо полагающихся по канонам ста восьми — так было удобнее считать шаги; записные книжки они прятали в молитвенные мельницы, а в дорожных посохах держали термометры, которые по ночам опускали в кипяток, определяя таким образом высоту над уровнем моря. Их путешествия растягивались на года. Боясь каждую минуту оказаться разоблаченными, они сторонились больших селений, ночуя в горах. Имена этих ученых-пандитов не сохранились, ибо свои отчеты они подписывали только номерами или инициалами.
Учитывая условия, в которых им приходилось работать, остается только удивляться точности составленных ими карт. Но разумеется, туда вкралось немало ошибок. Ко времени моего путешествия это были единственные подробные карты гималайского высокогорья.
Письменное изложение сведений о местах, в которые я направлялся, было сделано одним из таких безвестных ученых. Отчет о столице Мустанга — городе Ло-Мантанге*, переписанный затем одним британским чиновником, был опубликован в 1875 году в «Журнале Королевского географического общества». Там говорилось, что раджа Мустанга — бхот, то есть тибетец, который платит дань непальцам и лхасскому далай-ламе.
…Было еще темно, когда громкие голоса погонщиков разбудили меня. В отличие от почтительно- вежливых непальцев крестьяне из Мустанга вели себя шумно. В качестве утреннего приветствия хозяину (мне, значит) они бросили с хохотом: «Скорей поднимайтесь! Если вы собираетесь идти лежа, мы никогда не
