и глубокого религиозного смысла. В нем рассказывается, какие видения являлись святым ламам, когда они смотрели на жертвенный погребальный костер; мимически изображаются страдания мучеников.
Перед нами были четверо мужчин в белых широких балахонах с рукавами, заканчивающимися как бы громадными перчатками, разрисованными страшными скелетами. Необычно больших размеров маски изображали кошмарные черепа с проваленными глазницами и оскаленными зубами; они были увенчаны тиарами из черепов поменьше.
Танцоры медленно кружились перед нами, кивая черепами. Артисты смотрели не сквозь прорези глазниц, а через широко разверстые рты. Под звон цимбал и рокот больших барабанов они имитировали ужас, который охватывает каждое живое существо перед лицом смерти. Этот страх преследует души во всех шести гееннах, через которые обязан пройти дух, прежде чем достигнет совершенства, которое зовется нирваной, ибо лишь нирвана способна разорвать адское вращение человеческой жизни на колесе бытия, приводимом в движение богом смерти. Таким образом, свободу можно обрести, только переходя из смерти в смерть.
Целый час все нараставший рокот барабанов заставлял присутствующих хранить ледяное молчание. Обычно эти танцы устраиваются раз в году. По этому случаю священные маски и великолепные костюмы вытаскивают из молелен, воздвигнутых в честь богов войны, — «гунг кхангов»; там в потайных помещениях хранятся символы смерти.
В Стране дракона буддисты, последователи тибетского тантризма и члены древней секты «красных колпаков» верят, что страдания приносят опасные духи, которые смешиваются с людьми, следят за каждым их шагом, поглядывают за всеми поступками и ожидают их смерти, чтобы преследовать их и в будущей жизни. Так продолжается до тех пор, пока праведные поступки и заслуги в последующих перевоплощениях не помогут человеку обуздать свои чувства. Только в этот момент он оказывается в состоянии разорвать земные путы и достичь совершенства Будды — нирваны, в которой личность теряет свои индивидуальные особенности.
Первый танец закончился. Юноши и девушки вышли на луг, образовав два раздельных хоровода, и затянули старинные бутанские песни.
Мне захотелось посмотреть, что происходит в хижине, где танцоры готовятся к следующему номеру. Тридцать пять мужчин облачились в туники, сшитые из сотен ярко-оранжевых, красных, синих и зеленых шарфов, перехваченных широким поясом; грудь закрывал передник из шелковой парчи. Все танцы исполнялись босиком.
Читатель, по-видимому, поразится, узнав, что все танцоры были «запы» — принадлежащие дзонгам рабы*. Эти люди — потомки пленников, захваченных во время прежних войн, которые вела крепость Тонгса, либо уведенных после набегов во владения южных соседей.
Их «учили» танцам при помощи кнута, но и прежде и теперь праздник был днем их славы. Представление рождалось после долгих месяцев репетиций. Рты и подбородки актеров, торчавшие из-под нижнего края масок, закрывали длинные белые шарфы; смотреть можно было только через ротовые отверстия. Маски, увенчанные высохшими человеческими черепами, представляли жутких демонов с налитыми кровью глазами.
Наконец танцоры выскочили на солнце. Толпа вновь замерла. Несколько часов кряду они выделывали сложные движения под звуки необычной музыки, сражались деревянными мечами с демонами, приседали и выпрямлялись во весь рост, прыгали на одной ноге. Шуршали шелковые туники, ярко переливались краски.
День пролетел незаметно. Зрелище прерывалось лишь краткими визитами к прилавку тибетца, торговавшего пивом. Часам к четырем появился Тенсинг. «Все в порядке, — сказал он, — тюки сгрузили и сложили в бунгало возле дзонга. Вангду ожидает расчета».
Незадолго до окончания праздника властитель закона обратился к толпе. Он высказал пожелание, чтобы торговцы приходили в Тонгсу дважды в месяц — чем больше их будет, тем лучше, а крестьяне пусть несут на базар продукты, которые они желают продать.
На следующее утро мы с Тенсингом отправились в дзонг за провизией. Ньерчена нашли в маленьком помещении возле склада; для этого нам пришлось забраться на четыре лестницы, пересечь два двора и пройти узкий туннель.
Амбар, в который складывают зерно, поступающее в виде налогов от крестьян округи, представлял собой каменный мешок, ньерчен взломал печать на двери. Вдоль стен стояли деревянные лари по шесть метров в длину и полтора метра в высоту. Ньерчен звякнул толстым ключом и открыл замок. Тенсинг взял из ларя шесть бре — больших мер риса. Счет вел один из помощников.
Затем ньерчен подошел к другому ларю, в котором был рис худшего качества. Оттуда он отпустил 50 мер в деревянный бочонок, за которым явились двое монахов. Это ежедневная порция обитателей монастыря. В углу лежал большой кусок масла. Со строгим видом школьного экзаменатора ньерчен наблюдал, как монахи отрезали от него ломти и взвешивали с помощью каменной гири.
Рядом с амбаром находились прочие склады; двери их были завязаны джутовыми веревками и запечатаны серебряной печатью, которая висела у ньерчена на поясе.
Вслед за интендантом мы спустились по крутой лестнице в его контору. На желтых стенах были нарисованы крупные оранжевые цветы, резные столбы и балки покрыты красным, синим и желтым узорами. Одна стена представляла собой алтарь, напоминавший старинный буфет с несколькими ступенями, на которых стояли изящные статуэтки бронзовых лам. Вся мебель сверкала позолотой.
Ньерчен преклонил колена перед алтарем, после чего уселся, поджав ноги, на ковер перед низеньким столиком. Помощник немедленно извлек из складок своего кхо коричневый бумажный свиток и записал туда количество зерна, отпущенного со склада.
На стене за спиной ньерчена висели шесть дивных мечей в инкрустированных золотом серебряных ножнах. Некоторые были обернуты шелком. Рядом с ними — три кнута. Один сплетен из толстых бычьих жил, другой — из кожаных ремней; у третьего на древке был очень красивый серебряный набалдашник. Я вспомнил с легким ознобом время, когда учился в закрытой школе в Англии — там этот воспитательный агрегат был в ходу. Ньерчен снял самый красивый меч и прицепил его к поясу, пояснив, что делает это по случаю праздника.
Фестиваль должен был продолжиться сегодня. Танцы еще не начались, и я воспользовался паузой, чтобы осмотреть дзонг.
В главном дворе кипела лихорадочная деятельность. В одном углу 30 мужчин в обыденных костюмах приплясывали под аккомпанемент бубна — репетировали перед вечерним представлением. В другом дворе рамджам отдавал приказания толпе крестьян — те сидели на земле, положив на колени мотыги и плетеные ивовые корзины. В воротах показалась цепочка носильщиков, сгибавшихся под тяжестью деревянных балок. Материал складывали у ног плотников, и те ловкими ударами топориков расщепляли балки на доски — шел ремонт молельни.
Взад и вперед сновали посыльные, пронося барабаны, мешки с рисом и охапки соломы.
В дальнем углу я увидел странную фигуру — человека, у которого на шею был надет огромный деревянный хомут. Оказалось, это преступник; голова его торчала из невообразимого воротника так, словно уже была положена на плаху. Заметив мой взгляд, он встал; ноги у него были скованы железной палкой на уровне щиколоток. Человек медленно повернулся и пошел прочь, неловко звеня железом и поддерживая руками свой хомут.
Тягостное зрелище выглядело еще более трагическим оттого, что рядом с мужчиной бежала девчушка лет трех — возможно, его ребенок. К преступнику подошел солдат — не потому, что должен был охранять его, а просто поболтать со старым приятелем. Мне сказали, что закованный преступник тоже был до недавнего времени солдатом, но его уличили в воровстве. Вид этого мужчины в деревянном ярме напомнил мне, что правосудие в современном Бутане действует по средневековым канонам…
Это был не единственный аспект бутанской жизни, восходивший к жестоким традициям древности. Когда я смотрел репетицию танцоров, на площадке появился танцмейстер с кнутом в руке. Какое-то время спустя, сочтя, что один из артистов не проявляет должного старания, он огрел его по спине. Жертва как ни в чем не бывало заняла свое место в ряду и продолжала выделывать сложные па, быть может подскакивая чуть выше, чем раньше…
Я был шокирован. Мне приходилось видеть телесные наказания, но уж по крайней мере они
