— Осталась вот пара картошек, — буркнула хозяйка.
Она принесла горсть картофелин. Тенсинг протянул ей новенькую бутанскую монету в полрупии. Старуха улыбнулась, вышла и тут же вернулась с яйцами.
— Для молодого господина, — сказала она, с шумом захлопывая дверь. — А ты, — продолжала она, обращаясь к Тенсингу, — будешь ночевать за дверью.
Я пошел к печке погреть руки.
— Тяжелый у вас груз, — сказал один из носильщиков по имени Дава.
Он бросил на пол седельные коврики, лег на них и принялся шарить в бесчисленных карманах своего кхо. Потом вытащил деревянную кружку и обратился к хозяйке.
— Мать, дай водички.
— Сам сходишь, — отрезала та. — Вода на улице под галереей.
Носильщик остался лежать. За водой отправился другой парень, более покладистый. Дава развязал холщовый мешочек и высыпал в воду какой-то порошок. Это была молотая овсянка — цзампа. Подождав немного, Дава принялся вылавливать размокшие катышки и ловко засовывать их в рот.
— Япу ду (все в порядке)? — улыбнулся он, закончив трапезу. И добавил: — Худшее, почитай, уже позади. Завтра пройдем еще один перевал и днем будем в Джакаре.
— Вымой как следует картофелины, потом вымой кастрюлю, налей в нее чистой воды, добавь немного «белой штуки», порежь картофелины на части и доставь кастрюлю на огонь, — проинструктировал я своего кулинара. — Яйца я сварю сам.
— А риса у нас нет? — спросил настороженно Тенсинг.
— Нет, — радостно откликнулся я: наконец-то можно было сменить диету.
— Что? Будем есть одну картошку?
Повар был явно разочарован. В Тибете рис считается роскошью, и только сейчас я понял, что в его глазах наш монотонный режим питания выглядел нескончаемой оргией…
Старуха подкинула в огонь несколько чурок, пламя забило сквозь отверстия в печи. Звон колокольцев возвестил о возвращении мужа нашей гостеприимной хозяйки. Привязав лошадей под домом, он прошел по бревну, молча поклонился мне и проник сквозь кладовую на галерею, где стоял грубо сколоченный алтарь. То была домашняя молельня.
Хозяин принялся бить в большой барабан, низко кланяясь трем статуям.
Я умирал от усталости. Но так хотелось все посмотреть! Сколько чудес вокруг, начиная с белых отпечатков ладоней на закопченных стенах, кончая глиняным горшком необычной формы. Тысячелетняя гончарная традиция в районе Бумтанга, быть может, исчезнет через десятилетие, когда сюда завезут алюминиевые кастрюли…
Красота всех этих предметов зиждется на любви, которую вкладывает умелец в свое изделие. Мастера совершенствуют искусство до той степени, когда форма и рисунок превращаются в ритуал, то есть не диктуются ставшей общим правилом нашего производства «функциональностью», а выполняют некую священную роль. Резьба балок, лепка кувшинов, ковка чугунков — все это в своей первооснове было искусством, к которому приступали с песнопениями и молитвами.
Кажется, прошли годы с тех пор, как я покинул Тхимпху, и века, как я оставил Европу, а ведь еще не пройдена и половина намеченного пути.
Дальняя цель как-то отошла на второй план, оттесненная тысячью мелких каждодневных забот. Воспитанный в мире жестких расписаний и телефонов, статистики и последних известий, я с трудом приспосабливался к неуверенности, характерной для будней средневековья. В нашем мире телеграммы, подробные карты, книги и справочники свели неожиданности до минимума. В Бутане же новизна — доминирующий фактор.
Когда человек отправляется в дальнюю дорогу, он не знает ни когда доберется до места, ни что с ним случится, ни когда его следует ждать назад, ни где будет ночевать, ни что увидит по пути. Завтрашний день несет всегда что-то занимательное, к чему надо готовиться. В Бутане нет контор, где можно получить страховой полис, нет бюллетеней по болезни, нет никаких средств, с помощью которых мы пытаемся — чаще всего иллюзорно — уменьшить риск случайностей в своей жизни.
Постоянная неуверенность рождает у людей в Бутане некое смирение перед судьбой. Поначалу его причины трудно понять, но потом они становятся ясными. Вспоминаю, как один тибетец, побывавший в Англии, рассказывал мне, что больше всего его поразило там то, что люди знают, чем они будут заниматься в следующем году. В Англии о будущем говорили как о прошедшем…
Он был прав.
Мы расчертили свое существование на клеточки и убили неожиданность. Этим, на мой взгляд, объясняется скука, на которую жалуется добрая часть жителей Запада. Мы подорвали свою способность бороться с неуверенностью. Поэтому каждый кризис застает нас врасплох и вызывает такую панику. Одно из последствий излишка доверия — это потеря сопротивляемости. Малейший сбой в запланированном существовании порождает слепой страх перед абсурдностью мироустройства. В этом причина всех наших «комплексов», неведомых бутанцам.
В отличие от нас они готовы к неожиданностям и в определенной мере редко подвержены разочарованиям. Они умеют куда лучше нас наслаждаться моментом, принимают жизнь такой, как она есть, и стараются извлечь максимум из счастливого события или выпавшей на их долю удачи.
Мне кажется, вопрос неуверенности — это то, что отличает нас от многих других народов.
И тем не менее, сознавая это, я продолжал беспокоиться. Всегдашняя привычка просчитывать варианты и будущие препятствия не давала покоя. Препятствия чаще всего возникали лишь в моем воображении, безуспешно пытавшемся представить непредвидимое. Кто мог нарисовать мне трудности, которые встретятся в ближайшие недели?
Скажем, наутро я узнал о мелкой неприятности: наши лошади отвязались и куда-то ушли. Три часа носильщики бегали по долине, описывая встречным их приметы, но крестьяне в ответ лишь отрицательно качали головами.
Я, как истый бутанец, решил не переживать, а воспользоваться паузой для подробного осмотра деревни. Дома удивили меня своими размерами; как и в Паро, бросалось в глаза сходство с альпийскими селениями в Европе.
Вообще говоря, предметы хозяйственного быта, которые мы считаем порождением нашей культуры, по-видимому, являются производными окружающей среды. Почему в Бутане люди «изобрели» те же сельскохозяйственные орудия, те же глиняные горшки, те же бочонки и даже ту же архитектуру, которую мы видим в европейских районах со схожим климатом? Индийца или китайца удивили бы в Бутане маслобойки, деревянные седла, кровли домов, форма дверей, лопаты на длинных ручках, величина сохи, сложенный во дворе кизяк и толстобрюхие коровы, никак не похожие на брахманскую породу и водяных буйволов Индии или Южного Китая. Но мне все это было знакомо. Излишне, видимо, говорить, что в прошлом между Западной Европой и Бутаном не было никаких контактов. Гигантские просторы в тысячи километров разделяют Альпы и бутанские Гималаи. Но сходство бросается в глаза в мельчайших деталях.
Довольно часто встречаются утверждения о том, что климат и экология обусловливают развитие цивилизации, но никогда еще я не видел столь яркого подтверждения этому, как в Бутане. Возможно, существует некий инстинктивный «модуль» в том, что мы считаем разумом, и поэтому все ухищрения нашей технологии по сути являются бессознательным проявлением этого< инстинкта, а не изобретениями нашего ума. Я уверен, что, если бы Бутан оставался в изоляции, там непременно появился бы свой Ньютон и со временем бутанцы прошли бы тот же путь развития — не случайно же они изобрели лопаты и сохи, форму кровли и дверей, в точности похожие на наши. В самом деле, почему бутанцы предпочитают лопаты с длинными черенками, в то время как во всей Азии крестьяне пользуются инструментами с короткими черенками? Подобные сравнения можно распространить и на многие другие сферы жизни, даже на общественное устройство, которое куда ближе к европейскому, чем к азиатскому.
Ни в одном другом месте я не чувствовал себя более «дома», чем в Бутане. Здесь в поведении людей я не обнаружил черт, столь свойственных жителям других азиатских стран. В Бутане пересеклись пути Востока и Запада, но я не мог обнаружить свидетельств этой встречи…
Конечно, скажут мне, путешественник всегда склонен сравнивать увиденное с уже известным ему. Знаю. Но здесь я не мог отделаться от ощущения, что я не дивлюсь на чужую страну, а просто новыми
