полигоне я убедился, что вел себя как осёл, изменить уже ничего нельзя было. Я понял, что в самом деле люблю ее. Но они были уже вместе.
Я подумал, что могу через несколько часов с ним встретиться, улыбнулся сам себе и погрузился в дрему. Мой сосед уже какое-то время спал. Дышал бесшумно. Как и я. Мы никогда не храпим. В этом заключается одна из основных различий между нами и всем остальным человечеством. К ним, если что случится, приходит медик. К нам техник. Требуется что-нибудь посущественнее?
Посадка прошла неожиданно гладко. Скорее, чем тогда, когда я был здесь в последний раз. Должно быть, наконец, заменили перехватывающие автоматы. Самое время. Дворец Ламберта принадлежал к самым старым на Луне. Обслуживал две первые базы с постоянным экипажем. Теперь же через него шло все движение, связанное с закарпатскими топливными фабриками, разбросанными по всей поверхности Процелларийского Океана.
Сам дворец тоже изменился. Еще чуть-чуть, и я влез бы на грузовой эскалатор. Парень, прилетевший со мной, придержал меня за плечо.
– Благодарствую, – буркнул я. – Меня зовут Тааль. Зови попросту Ал.
Он легонько кивнул.
– Рива, – сказал он. – Будорус, – добавил чуть погодя.
В холле нас поджидал лысый скелет из обслуги дворца. Смерил нас безгранично скучающим взором и двинулся в сторону одного из коридоров. Мы пошли за ним.
В приемной при нашем появлении из вращающегося кресла поднялся парень из Корпуса. Этого я вообще никогда раньше не видел. Может быть, он относился к постоянным работникам базы.
– Пора ехать, – бросил он. Это было все, что он произнес нам в приветствие.
По боковому коридору он довел нас до шлюза. Мы поднялись на стартовое поле узеньким эскалатором, подпрыгивающем как испорченный будильник. В башне над выходом автоматы проверили наши скафандры. Каким-то чудом мы втиснулись в апельсинового цвета гиролет, напоминающий позабытую кровать с балдахином.
Полет до кратера Будоруса длился недолго. Слишком недолго, чтобы мне успел наскучить пейзаж за иллюминатором.
Черное и белое. Слегка размазанные. Чернота, переходящая в синеву; белизна, нарушаемая светло- золотым цветом. Контрасты, как обозначенные тушью. И горы. Настоящие. Как на картинке. Без фуникулеров, трасс, спусков, буфетов, псевдотрудностей и прогулочных тропинок для старикашек. Без толп все повидавших личностей, обвешанных сувенирами. Подлинные горы. Такие, какими еще лет пятьдесят назад были, к примеру, Гималаи.
Слип*[
Мы опустились получасом позже во внутреннем кольце базы. Словно на полигоне при объявлении готовности. Сторожевые процедуры – самое наше милое занятие. Поскольку они полностью бессмысленны.
Нас впустили в главный корпус без особых церемоний. Коридоры аварийного уровня казались вымершими. До лестницы пришлось пройти пешком целых пару метров. Покрытие пола было мягким, но тем не менее наши шаги вызывали металлическое эхо. Ровные шаги, размеренные, спокойные. Шаги людей, которые знают, чего хотят.
Мы вошли прямо в координаторскую. Прежде, чем двери успели свернуться за нами в двойную трубку, я увидил Хисса. Был, кроме него, Яус, комендант базы. И еще четверо из Корпуса. Они стояли над чем-то, что с первого взгляда напоминало старую школьную модель планетной системы. Но это не была наша система. На третьей планете пульсировал красный огонек.
Хисс одарил нас мгновенным взглядом и жестом приказал подойти поближе. Регламентированная вежливость, с которой он приветствовал меня вчера в централи, исчезла без следа. Он производил впечатление утомленного. Словно неожиданно постарел лет на десять. На нем был гражданский комбинезон, в котором он мог бы отправиться, скажем, на инспекцию базы на Ганимеде. Но не похоже было, чтобы он туда собирался. Я знал, что он скажет, раньше, чем он успел раскрыть рот. Мы стояли над моделью системы Альфы.
2. БЕДОРУС?
Помнили ли люди? Разумеется. Так, как помнится о множестве вещей, которые некогда казались важными, даже очень важными, но о которых известно, что они уже никогда не доставят хлопот. В лучшем случае, историкам. Шесть лет – это больше, чем может показаться. Даже если речь идет о тех, кто исчез в нескольких световых годах от дома.
Контактов с технологическими существами в галактике начали искать, если не ошибаюсь, еще в девятнадцатом веке. В двадцатом начали высылать в космос специально обработанные математические сигналы. При помощи примитивных передатчиков. Впрочем, ничего другого и не оставалось. Если ты зондируешь океан, то рано или поздно наткнешься на рыбу. Теория вероятности.
Сто лет назад радиотелескопы на Луне уловили первые сигналы, насчет которых никто не имел сомнения. Все компьютеры подтвердили, что они не могут быть порождены природными источниками. Но это не было ответом. Это даже не было сигналами в обычном понимании этого слова. Никакой символики, рядов знаков, никакой математики. Астрофизики двадцатого века восприняли это как новый вид звездного излучения. Но им наиболее чуткие современные анализаторы даже теперь, после нескольких десятилетий исследований, выбрасывали на таблицу результатов один нуль за другим.
Что сделал человек? То же, что и всегда в своей истории. Поначалу он заявил, что туда требуется слетать. Потом посмеяться, кое в чем искренне, хотя и не очень-то вежливо, и заявил, что с момента сотворения мира никто не выдумал ничего столь же глупого. Затем пришел к выводу, что предложение это интересное, и даже захватывающее, жаль только, что абсолютно нереальное. После чего, конечно же, полетел.
Двадцать четвертого апреля две тысячи сто двадцать девятого года с базы в Архимеде стартовало пять человек. Примерно за десять лет до этого группе Амальсона удалось приспособить для космических путешествий свечи тахионового потока. Благодаря этому «монитор» мог рассчитывать на постоянную связь с базой. Наибольшее запаздывание, в последней фазе полета, не должно было превышать нескольких дней. Корабль достиг около световой скорости. Рейс должен был длиться неполные шесть лет.
Дольше он и не длился. В тридцать пятом году монитор включил тормозные двигатели над вторым спутником третьей планеты Альфы, где, согласно с программой, должна была быть разбита первая база экспедиции. Это было последнее сообщение, дошедшее до Базы. Несколько дней прождали спокойно. Потом опубликовали заявление. Обязывалось постоянное радиомолчание в диапазонах, на которых можно было ожидать установления связи. Вот, собственно, и все. По всему земному шару были организованы траурные шествия, во время которых и тот, и этот ученый имели возможность напомнить, что с самого начала были против этой экспедиции. Во вторую годовщину потери связи с монитором был объявлен конкурс на памятник. В третью обратились к Хиссу с просьбой председательствовать на торжественном его открытии. Памятник был установлен на вершине Эвереста. Стилизированная каменная ладонь, вкомпонованная в скалы, вытягивающая к звездам пять напряженных пальцев с трагической мольбой о милосердии. Под каждым из пальцев выплавлена в базальте фамилия. Сесть и плакать. Ничего другого, кстати, не оставалось. О последующих экспедициях как-то никто не вспоминал.
Мы стоя выслушали все то, что Хисс имел нам сказать насчет монитора и его экипажа. Он говорил негромко, словно бы сам себе, вглядываясь в красный огонек, пульсирующий без перерыва в пластиковом ядрышке Третьей. Порой мне казалось, что он позабыл, где находится и кто ему внемлет. Он не сообщил
