счет «ночлега».
Она смутилась. Опустила голову, уставилась глазами на носки своих туфелек. Впервые я видел ее такой.
— Я… — начала она и замолчала. Выждала какое-то время, словно набираясь мужества, потом выпрямилась, повернулась ко мне в профиль и, глядя в окно, сказала:
— Думаю, будет лучше, если ты все там узнаешь, от них. Впрочем, они об этом просили. Вопрос достаточно сложный, по крайней мере, для человека, который… — она не закончилась.
— …задержался на девять лет в своем развитии? — предположил я.
Она посмотрела мне в глаза.
— Не злись. Они намерены все вам растолковать наиболее упорядоченным образом. Все дело в отношении, понимаешь?
Я кивнул. И добавил сладеньким голосом:
— Понимаю. У меня создалось впечатление, что приближается первая годовщина моей смерти. Все думают обо мне с чуткостью. Еще немного — и разрыдаюсь.
— Ох! — вскрикнула она и стремительно отвернулась. С меня же всего этого маскарада было более, чем достаточно. Словно я — пятилетний малыш, у которого только что родился братишка.
Я почувствовал осторожное прикосновение чьей-то руки к моему плечу. Повернулся резче, чем следовало бы. Позади меня стояла мать.
— Не тревожься, — сказала она голосом чуть ли не веселым. — Сам увидишь, все уладится. А потом мы долго будем вместе…
И впервые за этот день меня потрясло понимание того, что я и в самом деле ничего не знаю.
Я проснулся с ощущением, что за время сна вырос на несколько сантиметров. С усилием поднял голову, обхватил ее руками, какое-то время подержал так, после чего осторожно, с величайшим вниманием ощупал пальцами.
И неожиданно обрел память. Сел, не спуская ног с разложенного кресла, и уставился на аппаратуру, расположенную на расстоянии вытянутой руки.
Индикаторы даторов замерли в нулевом положении. Числа в окошках свидетельствовали о завершении программы. Я напрягся с мыслями и восстановил в памяти формулу расширенной теории поля, о существовании которой не имел ни малейшего понятия еще шесть часов назад, когда укладывался спать в информационном кабинете. Не подлежало сомнению, что я вновь стал современным человеком.
Однако, не во всем. В программах даторов отсутствовала информация, объясняющая обстоятельства возвращения «Дины». Отсутствие людей, или, по крайней мере, их молчание на коммуникационных базах Луны. Посадка непосредственно на орбитальную станцию, весь экипаж которой состоял лишь из Онески и Тарроусена.
Мало того. Без ответа остались вопросы, которые напрашивались из-за их недомолвок, из-за манеры откладывать все на потом, из-за причудливого облика города, наконец.
Я встал, отпихнул кресло, так что оно ударилось о корпус стоящего ближе других проектора, и направился к двери. Я решил отыскать Тарроусена и все из него выпытать. Безотносительно к его чувству юмора. И его усталым глазам.
Коридор не был освещен. Я сделал несколько шагов и остановился. С минуту прислушивался. Дольше, чем с минуту. Здание молчало. Ниоткуда не доносилось ни слабейшего шума. Словно в сотнях кабинетов и лабораторий Центра не было ни единой живой души. Мне пришло в голову, что я угодил в ловушку. Невольно провел ладонью по лбу. Вдохнул поглубже и взял себя в руки. Несмотря на все, я уже знал достаточно, чтобы так просто сдаться. Рано или поздно, я поймаю кого-нибудь из них. Не здесь, так в клубе, в городе, да хотя бы у него же дома.
Я нашарил выключатель. Коридор залил яркий свет, до ошеломления копирующий дневной свет при безоблачном небе. При скверном настроении нет ничего лучше ксеноновых ламп.
Я добрался до лифта и поднялся на верхний этаж, где в полусферической надстройке, напоминающей своей архитекрутой планетарные базы, размещались кабинет Тарроусена и центральный пульт коммуникационных линий. Вышел на середину зала и осмотрелся. Все двери здесь стояли закрытыми. Из-за них не доносилось ни малейшего звука. Словно весь павильон выстроили только лишь для того, чтобы добиться этой не встречающейся в природе, лаборатроно чистой тишины.
Я простоял две, может, три минуты, ни о чем не думая, потом пожал плечами и направился к первой от края двери. С размахом ударил по ней, уверенный, что встречу сопротивления замка, и по инерции пролетел вперед, чуть не перевернув сидевшего как раз напротив входа Онеску. Восстановил равновесие и, извиняясь, пробормотал нечто невразумительное, чего, на мое счастье, профессор не расслышал. Уголки губ поползали у меня вверх. Такое случается каждый раз, как только я попадаю в дурацкое положение.
— Простите, что вхожу без стука, — пробормотал я. — Но тут такая толкучка, что никто бы не услышал. Я уже ухожу, ухожу. Только два вопроса. Первый — существует ли еще Центр? И второй — продолжаю ли я в нем работать?
Мне пришлось замолчать, чтобы перевести дыхание. Я сделал несколько шагов и остановился в углу кабинета, под контрольным экраном аварийной сети. С этого места можно было в долю секунды установить радиотишину во всем объеме солнечной системы. Или же вызвать пилота, патрулирующего в одноместной ракете в поясе астероидов. А также осуществить целую уйму других вещей. Нельзя было только угадать, захочет ли этот пожилой мужчина, спокойно сидящей в кресле и не спускающий с меня глаз, что-либо мне объяснить.
Он указал мне место напротив себя.
— Садись.
Я не тронулся с места. Он выждал некоторое время, потом кивнул, словно принимая поставленные условия, и тоже встал. Заложил руки за спину и принялся расхаживать по помещению. Я не торопил его. Я уже успокоился.
— Хорошо, — произнес он наконец-то. — Поговорим… Как оцениваешь программы? — спросил он, повысив голос.
Я понял, что он подразумевает даторы.
— Еще не знаю, — проворчал я. — Это зависит от того, что я узнаю тут и теперь. От вас.
Он усмехнулся, заговорил тоном сообщника:
— Понимаю, понимаю. Мне самому порой не избавиться от впечатления, что я сижу на каком-то нелепом фантоматическом спектакле. Особенно, сейчас, — негромко добавил он и продолжил: — Что же касается тебя и, разумеется, Алеба, то если бы мы сразу вам все изложили, вы решили бы, что имеете дело с безумцами. Именно с безумцами, — подчеркнул он. — Потому что то, что мы делаем, касается… — он заколебался, — коротко говоря, людей. Всех, сколько их есть.
Он остановился возле одного из пультов, погладил его ладонью и, наклонившись над клавиатурой, впился в меня цепким взглядом. Потом пробормотал:
— Единая теория поля… Мечта Эйнштейна. Ты хорошо запомнил, что мы с ней за это время сделали?
Я пожал плечами.
— Думаю, — произнес вполголоса, — что вы не хуже меня знаете, что запомнил. И особенно, чего я запомнить не мог, потому что тот, кто программировал даторы, решил обойтись без некоторых мелочей.
На это он ответил молчанием. Словно и не заметил, что я что-то сказал. Его внимание было приковано к чему-то на стене за моей спиной.
— Сперва мы не оценили перспектив, которые оказались открытыми перед нами, — заговорил он немного погодя нисколько не изменившимся голосом. — Были образованы специальные комиссии… если не ошибаюсь, около трех тысяч. Для проработки вариантов и гармограмм применения. На первом этапе было решено сконцентрироваться на ликвидации огрехов цивилизации в тех областях, в которых была компетентна каждая из комиссий. Но уже после завершения предварительных расчетов оказалось, что мы находимся в положении муравьев, перед которыми раскрыли двери, предназначенные для грузовиков. Трудно описать кому-либо, кто этого не видел, размеры охватившего всех восторга. Люди были в плену представлений, что мы превращаемся в иную расу, бесконечно превышающую все то, чем мы были дотоле. Словно не осталось и следов ограничений, препятствующих деятельности человека на просторах
