Старуха целыми днями неподвижно сидела на куче досок, вытянув больные ноги, и следила за движениями других. Она молчала, но Марии казалось, что она все время кричит: «Пошевеливайтесь, люди, а то я не доживу». Но Мария знала: беспокоиться нечего, старуха будет жить вечно.
И вот в один прекрасный день дом был достроен, но они даже не сумели насладиться этим мгновением. Слишком долго радовались мечте, поэтому действительность обрадовать уже не могла. После бесконечных проволочек завершение стройки показалось неожиданным. Обессиленные, они приняли этот факт совсем иначе, чем представляли себе.
«Вот достроим…» — утешали они себя в заполненные работой воскресные дни, просеивая песок и подавая кирпичи. Они принадлежали стройке, их пальцы, глаза, тела, их будущее — все принадлежало стройке.
Потом произошла эта история с ребенком.
— Теперь? — испугался Йозеф. — Теперь? Когда у нас еще недостроено?
Дому — Мария и сама понимала — требовалась рабочая сила. Аборт не прошел гладко, почти месяц она полеживала. Йозеф ходил вокруг нее, сдвинув брови, горько опустив уголки рта.
— Ты что думаешь? — со злостью спросила она. — Между прочим, в этом есть и твоя вина.
Когда он ушел на строительную площадку, где на груде досок восседала мать, Мария расплакалась. Она оплакивала неродившегося ребенка и неродившийся дом. Ребенок не родился, но дом родился.
После аборта Мария чувствовала постоянное недомогание.
— Пожалуй, мы все-таки могли позволить себе ребенка, — как-то сказала она Йозефу.
— Ты понимаешь, что бы это означало? — возразил он. — Стройка задержалась бы не меньше чем на год.
Он унаследовал от матери часть ее упорства, ее жадности к жизни и уверенности в своей правоте.
А теперь был дом, на втором этаже была кухня, в кухне — пол, выложенный плитками, а на плитках лежал молоток. Мария стояла на коленях над разбитой плиткой. Никогда еще жертвы последних четырех лет не казались ей такими напрасными.
Забывшись, Йозеф хотел наклониться, но боль, точно пружина, вернула его в прежнее положение Разозленный болью и слезами жены, он зашипел:
— С ума сошла?
Не поднимаясь с колен, она раскачивалась взад-вперед, раскачивалась в приливе внезапно нахлынувшего отчаяния, и с губ ее срывались короткие жалобные звуки.
— С ума сошла? — повторил Йозеф. Если бы не боль, он бы прикрикнул, поднял ее с пола, встряхнул как следует и поставил на ноги. Но теперь только повторял: — Ты с ума сошла? С ума сошла? Из-за одной-то плитки?
Мария не могла объяснить: это отчаяние вовсе не из-за плитки, а из-за того, о чем напомнила ей разбитая плитка. Как сказать ему, что через эту трещину в плитке вытекали вся горечь и все самоотречение последних лет, тщетность всех попыток придать стройкой хоть какой-то смысл их жизни. Разве объяснишь, что в этих стенах замурованы их воскресенья и спокойные вечера, что в них погребен и тот день, когда мог родиться ребенок. Жалость навалилась на плечи Марии, она металась под ее бременем, громко причитая:
— Мне жалко… жалко…
— Чего тебе жалко?
— Жалко мне…
— Плитки?
Ей вдруг захотелось схватить молоток и крушить все подряд. Плитки, тарелки, стены, стекло в окне. Если б она могла все это разбить, ей бы наверняка стало легче, свободней на душе. Овладев собой, Мария поднялась на ноги.
— Вот видишь, — сказал Йозеф, — из-за такой-то ерунды…
— Молчи, прошу тебя, только молчи. — И Мария принялась распаковывать посуду, внешне спокойная, только щеки у нее горели от слез и расстройства.
Йозеф привстал со стула и застонал.
— Йозеф! — отчетливо донеслось снизу. Видно, мать подошла к самой лестнице. — Йозеф!
Мария взглянула на мужа. Тот сделал рукой отрицательный жест.
— Скажи, не могу. Мне нехорошо.
Никогда он не посылал Марию с какими-либо поручениями к матери. Она удивилась, не понимая, что бы это значило. Спустилась на площадку между этажами. Старуха стояла под лестницей.
— Я тебя не звала, — неласково встретила она невестку, — пускай выйдет Йозеф.
— Йозеф послал меня, — сказала Мария. — Он не может прийти. Ему плохо.
Старуха смерила ее испытующим взглядом:
— Не идет, потому что ты ему наплела бог весть что.
Мария с достоинством повернулась к старухе спиной и подчеркнуто легко взбежала к себе, на второй этаж.
— Лгунья! — закричала ей вдогонку старуха.
На кухню Мария вернулась уже в значительно лучшем настроении. Йозефа на кухне не было. Она отворила дверь в комнату. Здесь у одной стены стоял буфет, у другой — кресло, у третьей — диван. В большой комнате мебель терялась. Без занавесок, ковра и картин было пустовато. Йозеф лежал на диване, и его бледный лоб покрывали капельки пота. Завидев Марию, он пробормотал:
— Мне очень плохо.
— Что-нибудь болит?
— Все. Когда я был внизу, понимаешь, — он говорил медленно, через силу, — подо мной развалился ящик.
— Надо же сообразить! — сказала Мария. — Становиться на ящик, на котором сидела она.
— Она тут ни при чем.
— Ну, конечно. Удивляюсь, как этот ящик не развалился под ней.
— Может, сделаешь мне примочку?
Мария намочила в кухне тряпку, но непонятно было, куда ее класть. В конце концов она положила тряпку на голову.
— Йозеф, — послышалось совсем близко.
— Притащилась на кухню, — отметила Мария.
Дверь в комнату задергалась, отворяясь, — старуха вошла, еле переставляя больные ноги. Минуя взглядом Марию, она долго, пристально рассматривала лежащего Йозефа. Наконец раскрыла рот. И произнесла фразу, которая вертелась на ее языке с той минуты, как ушел сын:
— А что будет с часами?
— Мне плохо, — вздохнул Йозеф.
— Ни с того ни с сего? — усомнилась старуха.
— Да, ни с того ни с сего.
— Ах, боже-боже-боже… — запричитала старуха. — Как я теперь узнаю время? Ведь надо же мне знать, который час.
— Придется обождать, — сказал сын.
— Обождать? Но ведь надо мне знать, который час. Если не можешь сам, скажи ей, пускай она повесит.
Йозеф посмотрел на Марию. В ее покрасневшем лице он прочел решимость не сдаваться.
— Скажешь или нет? — настаивала старуха.
— Мне плохо, — снова вздохнул Йозеф.
— В игрушки со мной играете! — воскликнула старуха. — Сбережения мои выманили, а теперь в игрушки играете? Мне нужно знать, который час.
— Может, сделаешь? — тихо спросил Йозеф. Мария не узнавала мужа. Это был не он. Ее взволновало такое явное отпадение Йозефа от материнского клана. Это пробуждало сочувствие, а сочувствие воскрешало умершую любовь.
— Не могу, — ответила она. — Еще не окрепла. Ходики тяжеленные, не стану я надрываться.
