крылья и камнем упал… в болото. Упал и спрятался в осоке. Попробуй, достань его оттуда! Плавает с утками, с аистами вышагивает по кочкам, на лугу за лягушками охотится и посмеивается над всеми лисами и ястребами.
Меня от стыда за него даже жаром обдало. Кричу ему, свищу ему, а он вроде и не слышит, бессовестный. Журавли с аистами сообразили, что за птица к ним примазаться хочет, и давай его крыльями лупить, клювами длинными долбить, только слышно — лупть, дзюбть, пипть, тупть… И тогда не выдержало орлиное сердце Тупкуса, взыграло. Не смеют ничтожные пожиратели лягушек издеваться над ним, потомком царя птиц! Ка-ак разъярится мой Тупкус, как взовьется, одному — сдачи, другому — придачи, и стал дубасить да колошматить болотную рать, кого клюнет, кого двинет, кому наподдаст. Вмиг разметал противников, разбежались они, в три погибели согнувшись, в камышах попрятались, кряхтят, бока помятые почесывают.
А мы хохотали, а мы со смеху покатывались. Мне так и вовсе пришлось бока придерживать, чтоб не лопнуть от хохота. Чюпкус прыгал от восторга и звонким лаем заливался, даже Лупкус улыбался, раздвинув свои лошадиные губы. Только медвежонка смех не брал, ни разу даже не кувыркнулся, несмышленыш.
Расправившись с врагами, Тупкус взмыл высоко в небо и как заклекочет, как закудахчет, как заухает.
То был победный Тупкусов клич!
С тех пор он больше никого не боялся и ни от кого не прятался — ни в воде, ни в траве, ни даже в подушках. Вот тогда-то к нам и вернулось хорошее настроение и веселье, которые мы совсем было растеряли в этой мрачной, продымленной Нейлонии.
— Хе, хе!
ДОМА
Кто по счастью тужит, с тем оно не дружит. А кто отбивается, за тем оно гоняется.
Катился, катился я, как камешек в Нямунасе, и к осени докатился до родных мест. Соседи давно считали меня погибшим. Не раз по мне поминки справляли, из голенищ залпами палили. Но я все равно вернулся домой, живой и здоровый. Люди глазам своим не верили, ведь за это время на моей родине три войны отгремели, пять восстаний пронеслось и два раза беспорядки заваривались. Деревенские приветствовали меня, поздравляли, целовали, толпами к нашему дому валили, шишку на моем носу давили, одежду щупали, все убедиться хотели, я ль перед ними стою или привидение в моей одежке и обувке, мою трубку курит и честному народу очки втирает…
Но и после того виденному не верили и о моих похождениях всевозможные легенды сочиняли.
Докатились эти россказни до самой столицы, до Вильнюса. И опять налетели корреспонденты, ученые понаехали. Фотографировали меня в рост, рисовали на коне сидящим, на камне лежащим, даже на голову вверх ногами ставили и все уговаривали:
— Улыбайся повеселее, постарайся получше выглядеть!
Как же, будешь тут хорошо выглядеть. Пока ощупывали да на все лады поворачивали, так меня намяли, так натерзали, не только на человека, на чучело не похож стал. Как тот лев из Нейлонии.
Наконец заставили на базарной площади с бочки речь перед народом сказать, потом охотничьи приключения для Академии Охоты описать, воспоминаниями заморскими увешать все заборы деревенские. А за то, что я приспособил бочку под жилье, Общество Улучшателей Жилищ меня своим почетным членом выбрало и вторую денежную премию присудило.
Еще через несколько дней я с помощью одного писакибумагомараки две книги сочинил и степень доктора охотничьих наук получил. Одна из книг называлась 'Влияние магнитных свойств Чюпкусова брюха на земную ось и на ступицу таратайкиного колеса', вторая — 'Королевское происхождение Тупкуса и его значение для производства охотничьей дроби'. Хотел написать третью — 'Разница между яйцом всмятку и стоптанными Лупкусовыми подковами', но непредвиденные события нарушили мои научные планы и нежданно-негаданно забросили меня в Африку.
А случилось так.
В тот день, когда я надумал отдать бурого медведя в литовский цирк, дома поднялся страшный переполох: Тупкус возмущался, клекотал и надувался, как индюк, Чюпкус объявил голодовку, Лупкус наотрез отказался соль лизать и стал лысым хвостом махать. Под нажимом друзей я вынужден был отступить. Отвел косолапого в хлев и временно поселил его вместе с нашей телушкой Двиле.
И представьте себе, мой бурый лесной приятель подружился с новой соседкой, да так, что через несколько дней Двиле не только перестала бодаться, но и поесть норовила с ним из одного корыта, из одной лоханки молоко хлебала, спать ложилась бок о бок на соломенной подстилке, даже сны с мишкой старалась одинаковые увидеть. Короче говоря, сдружились они — водой не разольешь, льдом не разморозишь, огнем не отпугнешь.
Пришла зима. Снег припорошил замерзшую грязь, мороз выбелил зайцам шкурки, старикам повесил под усами сосульки, маленьких деток запер в комнате, плотными узорами на окнах скрыл от них весь белый свет. И вот однажды, в холодное яркое утро, прибежала со двора мать и заголосила, стала руки ломать:
— Без молока остались… Пропала наша Двиле…
— Быть того не может, — оторвал я отяжелевшую голову от писанины.
— Ни твой медведь, ни моя телушка на ноги не поднимаются. Слегли оба.
Накинул я шубу, пошел в хлев. И правда, медведь в самом теплом углу приткнулся, носом в солому зарылся, лапу сосет и мирно сопит в усы заиндевевшие.
Впал косолапый в зимнюю спячку.
Но вот ведь какая диковина — коровенка наша от него тоже не отстает. Насмотрелась на ленивца буроносого и туда же, сунула в рот копыто задней левой ноги и спит беспробудным сладким сном.
Поначалу я ужас как перепугался — шутка ли, без молока сидеть! Но поразмыслил толково, по- научному и решил, что нет худа без добра. Выспится Двиле медвежьим сном за зиму и весной выйдет на пастбище свежемолочная. Да это ведь замечательное открытие! Такую корову зимой ни поить, ни кормить не надобно, летом корм заготавливать не приходится, только выгоняй по весне на пастбище, молочка побольше надаивай да на сыроварню отправляй, знай, сыры огромные жми-дави.
Домашним велел об этом никому ни словечком не заикаться. Но Чюпкус, видно, не удержался, соседскому Маргису проболтался, тот — Саргису, Саргис — Кёртису и поехало-пошло, до всякого встречного-поперечного дошло. Такой вой поднялся, что ветеринар примчался. А уж он принялся похваляться, стал во все города и села телеграммы строчить. И снова ко мне ученые понаехали, снова будто на следствии спрашивали-допрашивали, измеряли, взвешивали, щипали да гладили. Терпел, но все-таки Двиле разбудить не позволил.
Пусть себе спит, а то и ее, беднягу, умучают.
В довершение привязался ко мне староста, умоляет-упрашивает, продай да продай ему телушку. Уж очень этому горлопану хотелось прославиться, а работать-то лень было. Вот и задумал он завести целое стадо Двилевой породы. Чтоб ни кормить, ни поить, ни корм припасать, только и всего, что доить. И одному все премии огрести.
Не выдержал я, согласился.
'Пропади ты пропадом, — думаю, — я тебе удружу. Погоди, и у тебя, как у того медведя, уши паутиной зарастут. Проспишь зиму медвежьим сном и к весне одуреешь вконец…' Весной он мне огромные деньги за Двиле отвалил. Считал, считал я, три дня и три ночи пересчитывал без роздыху, а на четвертую заснул, так горсть монет и осталась недосчитанной.
Половину денег я матушке во сне отдал, половину в банк положил, половину нищим роздал, а на оставшиеся в Африку стал готовиться: на львов охотиться, слонов капканами ловить, по носорогам из
