нужен, князь, — напряженно размышлял он, — ежели придет другая, более сильная духом рать и сметет тебя?.. Меня сомнут?.. Меня?.. Нет! Этого не будет никогда!.. Сходить к Руцине и выведать у нее все, что она знает о миссионерах?» промелькнула мысль, но в следующее же мгновение в нем взыграла гордыня. Князь метался в своей маленькой спальне, как зверь в клетке, не зная, что надо сделать, чтобы избежать беды…
Три бессонные ночи сделали лицо князя серым, взгляд — мрачным, душу злой, а ноги — бессильными. И только ум продолжал буйствовать и сопротивляться. Ум предлагал сначала один вариант действий, а затем желчно отвергал его по той простой причина, что план этот основывался на убийстве, но Рюрик мог убить врага только в битве с ним. Убить же за веру? Только за то, что кто-то пытается его вовлечь в другую веру?.. Нет, этого сделать он не сможет. У него рука не поднимется. И пусть живут эти проклятые миссионеры, пусть глаголят о своих заповедях и житии святых, пусть любые толки идут из их уст — не убивать же их за это! Но… и… слушать их бредни он тоже не станет. Да, не станет, хотя где-то в глубине души чувствует, что их правда где-то рядом, она почти ощутима. Стоит только едва напрячь память, и он уже утвердительно кивнет головой, согласившись с их притчей о добре и зле. Да, кивнет головой. Да, согласится, но тут же отвергнет, ибо это не им выстраданная притча. «И ни к чему меня предостерегать, советовать, чтоб я берег свои силы и силы своей дружины… Мне нельзя медлить! У меня одна беда — германцы! И я должен их одолеть! Вот тогда и посмотрим, чей бог будет сильней… Пусть хитрят, пусть ловчат, но я разобью их, этих ненасытных грабителей! — кричал князь в своей маленькой, глухой одрине. — Я положу конец их разбою на нашей земле!» — клятвенно заверил он себя, не переставая метаться.
Он ходил от окна к постели, отшвыривая ногой мешавший ему табурет, снова ставил его в центр одрины и злился на себя за свою неприкаянность. Нет, нет, никаких сомнений не должно быть! Не может быть! Он теперь же у себя в селении уничтожит улицу иудеев. Это они, они во всем виноваты! Их не видно и не слышно, но все в них нуждаются; лучший товар — у них, но кто слышал хоть раз, о чем молит иудей своего Бога? Никто! Предатели! Встретятся — кланяются низко, на вопросы отвечают словоохотливо, всегда угодливы, терпеливы, во всем и всегда умелы, а в душе?! Никогда у них на языке не бывает того, что происходит в душе. «Ну и народ!.. Сильный народ! вдруг сделал вывод князь и, ошеломленный, застыл на месте. — А когда они появились у нас?.. Давно!.. Отец говорил — задолго до появления свеев. Смиренны, сметливы, хорошие купцы и мореходы… С великим городом Волином связь держали… А мой дед по линии матери… кем был? — с испугом вдруг спросил самого себя князь и облегченно вздохнул: — Нет, он был свеем. Да-да, он из рода северных готов… — Рюрик вытер пот со лба, — Так как же быть?.. — прошептал он и сел на табурет. Рванул ворот рубахи — зазвенела тяжелая серебряная цепь… — Нет, мериться силой с их Богом он не будет. Он просто забудет о нем, и все! Нет никакого Иогве! И нет никакого Христа! Есть только Свя-то-вит! И все! Но если так будет угодно Святовиту, то мы померимся силой! — зловеще изрек Рюрик и недобро усмехнулся. — Не подвел бы Юббе! Вот дело, угодное Святовиту!..»
В это время во дворе княжеского дома что-то произошло. Но Рюрик не стал вслушиваться. Он всем своим существом почувствовал, что там, во дворе, все успокоилось и успокоилось так, как бывает, когда собираются все его приближенные — военачальники, их жены и дети, чтобы послушать песни Хетты.
Так и есть. Вот раздались мелодичные, такие родные и теплые звуки кантеле, и что-то встрепенулось в душе князя. Он почувствовал, что злость и неуемность не исчезли, но переместились в те далекие закоулки его души, о которых он боялся и думать. Он сам поразился этой неприятной новости, но понял, что груз его души теперь не просто тяжел, а еще и неразрешим. «Неужели так будет тянуться всю жизнь? Помоги, Святовит!» — чуть слышно прошептал князь и встал с табурета.
Рюрик подошел к окну и вгляделся в происходящее на поляне. Там полукругом сидели дружинники и слушали пение его второй жены. Хетта не звала его и пела не о нем. Он это знал. Она пела о смелом соколе, о соколятах, еще не умеющих летать… И пусть поет… Вот если бы Руцина!.. Все знали, что сердцем Рюрика владеет только она. Идти к ней прямо сейчас?.. Можно, но нет сил…
Он стоял у окна и не шевелился.
Но любимая жена есть любимая жена. И ей дозволено все. Она может даже пройти на мужскую половину княжеского дома, если там нет гостей. И рыжеволосая Руцина решительно направилась к своему повелителю, чувствуя необычность и опасность происходящего. Укрепили ее в желании увидеть мужа и речи мудрого Верцина, который с тревогой говорил о смуте в душе князя.
— Не смей боле оставлять молодого мужа одного! — советовал ей встревоженный вождь, — Ты жена его! И самая любимая! — Верцин знал, как самолюбива Руцина. — Бди его вседенно и всенощно! Слушай все, о чем он будет кричать и стонать! Пусть кричит до хрипоты, а ты молчи и не перечь ему! напутствовал вождь княжескую жену, и та не могла ему не повиноваться.
Но, подойдя к спальне своего мужа, Руцина оробела вдруг и с трудом открыла скрипучую дверь. Рюрик стоял сгорбившись у окна и, не чувствуя духоты, мрачно смотрел на заполненную людьми поляну. Он не оглянулся на скрип двери и не вздрогнул, когда Руцина приблизилась к нему и положила обе руки на его спину, прижалась к ней щекой, поцеловала.
Рюрик закрыл глаза и поблагодарил Святовита за то, что бог понял его тайное желание.
Да, он ждал ее. И это чудо, что она почувствовала его зов и сама пришла в мужскую половину дома. Да, он устал. Устал от бед, свалившихся на его двадцатилетнюю голову. Да, признать он может многое: и то, что жрецы могут изменить; и то, что племя его бедно, и то, что дружине его не хватает оружия, коней, но свое бессилие перед надвигающейся бедой — приходом новых богов — он признать не может! Уйти, спрятаться от этих дум в двадцать лет это так естественно!
— Как хорошо, Руц, что ты пришла… — сказал он тихо, поворачиваясь к ней покорно, как ребенок. Затем обнял ее как-то по-стариковски, почему-то поцеловал в лоб, страдальчески глянул в глаза, а в следующее мгновенье уже лежал с ней на ложе и безропотно отдавался ее горячим ласкам.
— Ну, в последний раз! — громко скомандовал Рюрик, потный, раскрасневшийся, но, казалось, ничуть не уставший. — Тысячникам! Приготовить своих воинов!
Первыми выходят лучники! — приказал он и зорко проследил за тем, как выполнялась его воля.
…Большое поле возле грабовой рощи, на многих стволах которой были оставлены роковые отметины (роща должна была быть выкорчевана и сожжена, земля вспахана, чтобы принять в свое лоно зерно, но вождь приказал ее не трогать и срока не определил), — заполнила семитысячная дружина. Пятый день подряд воины — рароги, волохи и фризы — учились сражаться объединенными силами, и все это время Юббе наблюдал за Рюриком и поражался быстроте его мыслей и точности в действиях, умению заставить бывалых служилых дружинников выполнять сложные упражнения на конях с мечами и секирами. Пятый день Юббе видел, как слаженно действуют тысячники Рюрика и как изнуряет учение ополченцев.
Ополчением, состоящим из двух тысяч соплеменников Рюрика, командовал коренастый, чуть сутуловатый Ромульд — один из самых близких и знатных друзей князя. Он был ровесником отца Рюрика и верно служил отцу и сыну. Когда князем стал Рюрик, Ромульд первым сказал, что будет до конца дней своих находиться в дружине. Обучать ополченцев правилам боя Ромульду помогал черноглазый, быстрый на ногу и на руку Гюрги, сын Всеволода, который тоже был соратником и другом отца Рюрика.
На Ромульда и Гюрги Рюрик надеялся, как на самого себя: знал, что они смогут сберечь силы ополченцев, научат правильно поднимать руку с мечом, секирой или копьем, чтобы не перетрудить плечи и кисти рук. Пока же ополченцы, добровольно истязая себя, махали мечами что было сил, и Ромульд и Гюрги не знали, как унять их злую прыть.
Рюрик, заметив растерянность своих военачальников, подозвал к себе Ромульда и, глядя на разошедшихся ополченцев, которые в течение всех пяти дней учебы не хотели отстать в ловкости от дружинников, улыбнувшись, проговорил:
— Милый Ромульд, так дело не пойдет. Они измотают себя, а во время битвы не смогут поднять рук. Распусти их по домам.
Ромульд улыбнулся, но не забыл приосаниться: Юббе был рядом, взгляд его — проницателен, а посему не надо, чтоб он заметил усталость бывалого воина.
— Попробую. А завтра как с ними быть? — задержав дыхание, проговорил Ромульд и перевел взгляд с Рюрика на Юббе. Фриз доброжелательно смотрел на того и другого. Ныне он был одет скромно: кожаная сустуга плотно облегала его крепкое мускулистое тело, красные полотняные штаны туго облегали упругие ноги, на голове — серая шерстяная вязанка. Но вся осанка, острый взгляд и особенно ловкие руки выдавали
