любви, Творца и Вседержителя.
Не стало вокруг никого и ничего, я стою у ворот, сверкающих золотом и каменьями, изливающими на меня свет и аромат райских садов. Стою перед воротами вечности один. Там за ними на Престоле в окружении сонмища святых и ангелов Он, бесконечно любящий меня, подлого отступника и грешника. Хочу войти в эти ворота. Всем сердцем рвусь туда, где Господь, сияющий во славе; Пресвятая Царица, материнскими слезами умоляющая Его о нашем прощении; где мои любимые святые, которым возношу свои молитвы. Я стою перед воротами, за которые стремлюсь всей душой, но путь туда мне, падшему и грешному, закрыт. И плачу я, и молю Его и святых у престола Его, но нет мне туда входа. Не готов. Не достоин. Что ж, буду рыдать и стенать, молить и просить, пока жив. Господь бесконечно милостив, на это лишь надежда!
Кто-то, проходя мимо, толкает меня в плечо. Я снова оказываюсь в храме на земле. Оглядываюсь. Уже выставили несколько аналоев, и священники принимают исповедь. Сколько же времени прошло с начала службы? Гляжу на часы. Время подбирается к девяти. Странно, в городе я с трудом выстаиваю двухчасовую литургию, под конец у меня болит спина, ноги и голова. Грехи выходят, как говорят мои православные друзья. Здесь же четыре часа проносятся незаметно. Что здесь творится со временем? Оно, что здесь ? другое? Григорий, стоящий рядом, вертит головой и докладывает, что старца о.Илия не видно. Мы решили не торопиться на исповедь, подождать старца. Нашли Бориса и Андрея, и пошли на ужин.
Пока стоим в очереди на трапезу, из ворот выходит процессия Крестного хода. Мы присоединяемся. Монахи распевают молитвы, впереди несут фонари, иконы, кадило расточает ароматный дымок. Мы идем вдоль монастырских стен, останавливаемся напротив каждых ворот, и несущие крестят их иконами. Обходим весь монастырь и входим внутрь, сворачиваем к могилам Оптинских старцев, и здесь Крестный ход завершается молитвой к Святым старцам обители.
После ужина к нам подходит Саша, бывший до купания в святом источнике хулиганом. Григорий спрашивает его, готовится ли он к причастию. Мальчик отвечает, что еще не знает что это такое. Григорий рассказывает ему, что литургия ? это вершина богословия. История этого таинства восходит к Тайной Вечери. Говорит, что пока хоть в одном храме на земле служат литургию, жизнь будет продолжаться. Довольно красочно он объясняет мальчику, как во время литургии на хлеб и вино снисходит Святой Дух, и они чудесным образом преображаются в Тело и Кровь Христовы. Не образно, не символически — но реально! Юноша слушает внимательно, а после этого объяснения говорит, что, конечно, раз уж приехал, то будет причащаться обязательно, если его, конечно, допустят. Григорий почему-то уверенно говорит Саше, что его, Сашу, допустят обязательно. Только надо исповедоваться, и не формально, а горячо и искренне, будто уже сейчас идти на Страшный суд...
В храме, исповедников заметно поубавилось. Четверо иеромонахов принимают исповедь. Мы присаживаемся на освободившуюся лавочку.
Один за другим исповедники уходят от парчевых аналоев. Одни со счастливыми улыбками облегчения, другие ? с мокрыми от слез лицами. Я прочитываю Покаянный канон, Канон Ангелу хранителю. Вспоминаю и дописываю в хартию грехи. Наша очередь продвигается, и во мне начинает нарастать волнение. Много всего нужно мне выяснить, слишком серьезные вопросы терзают меня... Я сижу и все вписываю и вписываю свои грехи в листочек. Чтобы меньше осталось для ответа на мытарствах.
Мытарства... О! как противится наша «образованная» душа принять эти страшные, посмертные экзамены. С какой подобострастной готовностью принимает она подсунутые нам Раймондом Моуди прелестные «опыты» его пациентов о встрече после смерти с добреньким светящимся дядечкой, который с юмором относится к нашим «невинным» земным шалостям. Ну, подумаешь, похулиганил маленько, это все ерунда, главное, теперь ты здесь, у меня, и поехали сразу в рай. Ты, шалунишка, пострадал от обжорства, не жалел себя и конкурентов на ниве карьеры и бизнеса, зато сколько счастливых минут подарил длинноногим шалуньям, какие зелененькие газончики остались после тебя перед твоим десятикомнатными хоромами. А как страдал ты на старости лет от душевной пустоты и злобы, зависти и гнетущей немощи, воспоминаний о том, как объехал тебя на крутом вираже более удачливый соперник и не дал тебе положить в карман еще один миллион. Вот теперь ты отдохнешь здесь в моих светящихся полях-лугах. Что? Рано тебе еще сюда? Ну, ладно, прилетишь попозже, а пока рассказывай всем, как здесь светленько, комфортненько и какой я добрый и светящийся... Смотри, не забудь всем рассказать, что здесь нет никаких демонов, адского огня; а только одна сплошная красота. А то вдруг начнут по непосвященности своей каяться, а нам, юморным, это совсем ни к чему…
...Григорий уже исповедался, Борис с Андреем разошлись спать, а я все пропускаю свою очередь и жду, может быть, придет все-таки старец. На часах уже пол-двенадцатого. Передо мной в истаявшей очереди остается один Саша. Вот он робко подходит к аналою, и батюшка склоняет к нему свою большую голову с высоким лбом. Они вполголоса говорят. Храм пуст. Мы здесь последние. Женщины протирают пол и чистят подсвечники. Вот Саша встает на колени, его голову накрывает епитрахиль, и вот он уже, шмыгая носом, опустив глаза, проходит мимо меня.
Я вздыхаю, крещусь и подхожу к батюшке. Перечисляю свои грехи под гулкие удары сердца и жар стыда. Чувствую себя последним человеком на земле, гадким и подлым; грязным, «аки свиния, во калу лежащая». Но с именованием каждого греха будто заноза выходит из сердца, и оно замирает в ожидании суда: простится ли? отпустит ли батюшка грехи именем незримо стоящего здесь Иисуса Христа?
Дальше, весь в испарине, поднимаю глаза, и меня будто обволакивает взгляд монаха,