— Ох, чадушки, чадушки… Откуда вы такие уродились?
— Да из твоего ущелья за сундуком, — прошипела Салямуте, давясь от злости.
Старуха замолчала, потому что в сенях стоит сундук из ее приданого. Большой, окованный железом сундук, расписанный тюльпанами и лилиями. Стоит он отступя от стены, а это ущелье завалено, забито всяким добром. Старуха прикрывает свои сокровища истлевшим веретьем, от которого идет такой дух, что и подойти не хочется. Но пожитки иногда сами вываливаются, и тогда Салямуте кричит:
— Мамаша, ущелье прорвало!
Но у самой Салямуте тоже не всегда ладно. Ее тайник в горнице, под кроватью. Она низко спускает покрывало, скрывая все грехи под кроватью, но не всегда ей это удается. Глядишь, вылез на видное место узел нечесаной шерсти, моток пряжи, кусок пестрядины… И тогда уж старуха бормочет:
— Девью справу свою прибери!
Казимерас отгородил себе досками угол в тележном сарае — устроил не то каморку, не то собачью конуру, с дверью и пробоем, на который навесил чуть не двухпудовый замок. Но ему некогда: все ездит свататься, а вернувшись, только плюется — опять неудача. Потому в его углу пустовато.
У одного Повилёкаса нет своего угла, и он ничего не тащит. Наигрывает молотком, напевает, посмеивается и машет рукой:
— Из дерьма веревки не совьешь!
Сперва я думал, что и Юозёкас не берет. Но вот однажды ночью Казимерас застиг его, когда он тащил из клети большой мешок муки. Кликнул Повилёкаса. Прибежали и разъяренная Салямуте, и старуха. Обступили Юозёкаса:
— Куда понес?
Юозёкас молча сбивал мучную пыль с рукава, глядел на мешок, брошенный на крылечко, и словно бы сам удивлялся такому случаю.
— Куда понес, тебя спрашивают?
— К Дамуле, к Дамуле, куда же нести! — плача, проговорила хозяйка. — Все туда тащит, все туда прет, скоро весь дом через Дамулин подол пропустит.
Братья принялись бить Юозёкаса, однако без всякого вкуса, лениво, нехотя, точно очень уж нелюбимое дело делали. Тот и не оборонялся — стоял, подставив им спину, как лошадь, когда ее чешут. Салямуте глядела-глядела, а потом как вскрикнет, как вцепится Юозёкасу в лохмы, как начнет мотать из стороны в сторону, пронзительно вереща:
— Для кого муку насыпал? Я ткала мешок! Мой мешок!.. Мой!.. Мой!..
Юозёкас терпел до времени, но потом, видать, решил, что довольно. Двинул Салямуте наотмашь, так что она отлетела на середину двора, оттолкнул братьев и вышел молча за ворота.
— Ну, теперь опять просидит у Дамуле три дня, — заохала старуха. — И скотину покормить не дозовешься!
И тут же добавила:
— Только уж отцу не говорите, не приведи бог. Узнает — не допусти, пресвятая дева, — не найдем где и голову приклонить.
Узнал старик или не узнал — трудно сказать. После этой ночи все утро лежал, не шевелясь, подсунув руку под щеку, прищурившись. Иногда седые его усы дергались, и тогда мне казалось, что он преотлично все знает и над всеми насмехается. И от его усмешек все ели против воли, не глядя друг на друга. А под конец старик проговорил:
— Ты, пастушонок, не уходи. Понадобишься мне.
От этих слов все в избе притихли и как-то даже распрямились. Одна Салямуте наклонилась к моему уху, прошипела:
— Только проговорись — живьем растерзаю!..
Из избы она вышла последней. Старик проводил всех взглядом, поманил меня пальцем. Теперь он явно усмехался, и его глаза весело поблескивали из-под приоткрытых век.
— Подойди к двери, отвори, — сказал тихо. — Посильней толкни.
Я с размаху толкнул. Дверь — трах обо что-то твердое по ту сторону. И сразу стонущий голос Салямуте:
— Ой-ой-ой! Взбесился ты — так шибать дверью! Верблюд окаянный!..
— Хе-хе-хе! — весело захихикал старик.
— Житья больше нет от этого шалопута! — ревела за дверью Салямуте. — Только и глядит, кому бы голову разбить… Корму свиньям нельзя приготовить, везде буянит, петух неподкованный!
— Хе-хе-хе, — веселился старик. — А ты заходи, Салямуте, покажи, какой ты там корм готовишь за дверью…
Салямуте не шла, — ведь никакого корма в сенях не было, а была только шишка на лбу Салямуте, большущая, пестрая, как яйцо чибиса. Накричавшись, Салямуте куда-то пропала. Старик перестал смеяться, долго глядел на меня, даже подался вперед всем телом. И вдруг спросил:
— Воруют, а?
— Не знаю.
— Воруют, — определил старик. — Знал я, что воруют, а теперь уверился.
Отвалился опять на изголовье, лежал, молчал, лишь одеяло на его груди сильно вздымалось. И вдруг я увидел, как из-под его ресниц выкатилась маленькая сердитая слеза. Выкатилась, остановилась, застряв в колючей щетине бороды, и соскользнула вниз, исчезла под подбородком.
— Воруют, брат, — пробормотал старик тихо. — Воруют, растаскивают весь дом… Ну, чего стал столбом? Придвинь чурбачок к кровати, поближе садись.
Я сел, как было приказано, и тут же почуял острый запах прелой земли, идущий от старика. И его лицо, и руки вблизи походили на землю, серую мертвую землю, какая бывает под камнями у северной стены риги, куда никогда не заглядывает солнце.
— А знаешь ты, что воровать нельзя? — спросил он строго.
— Я и не ворую…
— Ой ли? — усмехнулся он.
— Не ворую, дядя.
— А другие? А?
Не нашелся я, что ответить. Старик подождал немного, насмешливо поглядел на меня и объявил:
— Самому ли воровать, промолчать ли, когда другой ворует, — один грех. Слышишь?
Ничего я не ответил.
А на дворе меня уже подстерегала Салямуте, вся взъерошенная, как пощипанная ястребом курица, готовая вцепиться всеми когтями. Ждала в сторонке и старуха, теребя пальцами нижнюю губу. Стоял Казимерас на крылечке клети, и хотя ничего не сказал, но я видел: ждет и он и Юозёкас.
— За сколько продал? — завизжала Салямуте. — За сколько, спрашиваю, продал наши души?
И уже было вцепилась мне в волосы. Но тут из кузни прибежал Повилёкас.
— Верните мне пастушонка, и никаких гвоздей, — сказал, взяв меня за руку. — Не вы нанимали, не вам и расправляться.
В кузне толкнул меня к мехам:
— Дуй! — Сам вынул курево, зажег, взяв клещами раскаленный уголь, глубоко затянулся раз и другой, улыбнулся: — Припер тебя старик, а?
— Уйду вот отсюда, — сказал я сердито.
Повилёкас расхохотался.
— И далеко собрался? — спросил. — Может, и меня прихватишь? Коли уж вместе, так всюду вместе. — Подождал, подошел, положил свою руку на мою, с силой нажав рычаг меха. Огонь в горне зашумел веселее. — Вот как надо дуть, — сказал невесело. — И никуда ты, паучий сын, не уйдешь. Не так легко уйти… — Помолчал и опять сказал: — Не так-то легко.
Покончили с зубовыми боронами, налажены пружинные, перетянуты шины, наточен сошник для пропахивания картофеля… Повилёкаса точно зуд обуял: с утра до ночи мечется по кузне, подчищает во всех углах, С досадой встречает он каждого нового человека, который приносит работу.
