Ночевать они напросились в старенький домик-мазанку на краю хутора. На скамейке у этой развалюшки устало сидела загоревшая до каштанового цвета сухонькая старушонка. Она сразу их впустила. Внутри хата имела вид вполне обжитой. Всюду висели какие-то кисейные занавески, вышитые рушники, под ногами — толстые тканые половики. Всё — ручной работы, уютное и доброе.
Путников кормили густым борщом. На толстый кусок серого ноздристого хлеба они намазывали бордовый хрен с бураком. После жары не очень-то хотелось горячего. Но стоило только Борису съесть первую ложку, потом вторую, как он облился горячим потом, — и сразу полегчало. Заботливая баба Ганна смущенно набросила на их плечи рушники с петухами. Они обтирались ими, как после бани. И снова она сидела в уголке, подперев ручкой щеку, кротко потупив добрые грустные глаза. А когда они поблагодарили ее, она ответила «звыняйтэ». Потом налила в кружки козьего молока, густого и горьковатого от полыни.
Спать их положили в сарае на матрасах, набитых соломой. Здесь пахло навозом и прелой травой, степью и рекой, волей и сбывшейся сказкой. За перегородкой сонно квохтали куры и вздыхала коза. Где-то рядом ритмично скрипел сверчок. Под небом, под этим земным небом, право же, «счастья нет, но есть покой и воля».
Внезапно посреди заслуженной тишины Борис ощутил укол совести. «Как же так, — проворчал он под нос, — у меня теперь новенький, как блестящий полтинник, крестник, а я совсем не занимаюсь его катехизацией». Присели они на шуршащих матрасах и начали с обучения неофита краткому правилу преподобного Серафима Саровского. А потом по памяти восприемник стал рассказывать крестнику притчи из Евангелия. А начал он, как водится, про блудного сына. Антон внимательно слушал и задумчиво кивал.
— Еще? — спросил его Борис.
— Да, если можно, — плавно опустилась голова крестника.
— Ну, слушай… — продолжил он, испытывая непередаваемое чувство взаимного интереса.
Ранним утром их разбудил вопль петуха. Борис выскочил из сарая, чтобы посмотреть на это. Огромный рыжий зверюга с хищными шпорами на могучих широко расставленных лапах стоял на плетне и напряженно ревел, как раненный лев. Пегие курочки, отложив привычное клевание, любовались солистом, готовые по окончании арии устроить бурные овации. «Браво, маэстро!» — похлопал Борис. Но тот, надменно задрав клюв, даже не удостоил публику взглядом.
Умывшись под грохочущим жестяным умывальником, они встали на молитву. Бабушка удивленно зажгла лампаду и тихо присоединилась.
После обильного завтрака баба Ганна вручила им косы и тележку на колесах. И махнула ручкой в сторону поймы реки. Накормив козу свежей травкой, после обеда они обрезали сухие ветви огромной груши и высоченной вишни. Потом ездили на ферму за навозом, потом его мешали с прелой травой и укладывали под деревья и кусты. А вечером ловили рыбу ветхим, но загребущим бреднем.
Наверное, если бы не соседство молчаливого крестника, Борис почаще бы устраивал перекуры. Только мальчишка работал, как двужильный, и старшему приходилось подтягиваться, несмотря на ломоту в спине и тяжесть в руках. За ужином баба Ганна рассказывала, как на старости лет она при четверых детях осталась одна-одинешенька. И говорила об этом тихо и спокойно. Обращалась при этом больше к молчаливому Антону, который сочувственно шмыгал носом и кивал головой.
Зато перед сном они вместе вычитывали правило. А еще по просьбе крестника Борис читал главу из Евангелия, старинного, толстого и пахнувшего ладаном.
А на следующий день к бабе Ганне одна за другой стали подходить такие же одинокие вдовушки, растерявшие детей по большим городам. Отказать им ни баба Ганна, ни Борис с Антоном не смогли.
…В то лето Борис кое-чему научился. Например, наедаться утром про запас, как удав. Ходить стал легко и без устали. Привык переносить жажду. Научился спать под открытым небом. Стал неплохим косарем и рубщиком дров, рыбаком и пастухом. Даже месить глину и штукатурить мазанки, даже белить выучился. Его ладони покрылись мозолями, лицо загорело дочерна, тело налилось силой и упругостью. Молитва и труд укрепили веру. Но самое главное — Борис научился молчать. И молча перебирать самодельные четки, глядя на пламенеющий восток. Там восход будущего, там старенький храм, куда они ходили причащаться.
Так что стали они оба немы: Антон и Борис. Им было о чем помолчать.
Новые старые знакомые
Родион закрыл дверь за последним посетителем и вызвал секретаря. Выпускник юридического факультета Гарварда вошел в кабинет и вытянулся в струнку с блокнотом в руках.
— В следующий раз, Виктор Васильевич, я здесь появлюсь через неделю. Остаетесь за меня. В случае чего, звоните на сотовый. Но, предупреждаю: только в крайнем случае. У меня накопились срочные дела.
«Ох, и нагрузил ты меня, Борис Витальевич! — вздыхал Родион, выходя из особняка. — Сам-то, поди, вольным ветром степей дышишь, а мне тут денежные проблемы твои разгребать. Ну, тратить эту презренную материю — ладно. Это даже как-то приятно. Но контролировать денежные потоки, имея дело с людьми жадными и готовыми подметки из-под тебя выдернуть… Если бы не покров
