Как хорошо теперь будет ходить на службы вместе. Если один занеможет или нападет уныние, другой поднимет и поведет за руку. Хоть мы и стояли в храме по разные стороны от центрального прохода, я постоянно чувствовал ее близость и поддержку. После храма мы позволяли себе немножко пройтись, и это было особенно необычно после Причастия. Мы в такие минуты могли молчать, о чем-то тихонько говорить — неважно — мы были единым целым, как сказано в Писании о супругах.
При всей аккуратности и чистоплотности Света мало уделяла внимания внешности: ей было все равно, во что она одета и как выглядит. Времени на внешность она тратила меньше, чем я, особенно, учитывая бритье. При этом одевалась она с врожденным вкусом и выглядела более чем прекрасно. Она могла не кушать по нескольку дней, но оставалась свежей и сияющей. До нашего венчания мы жили раздельно: я уступил ей свою комнату, а сам переселился на застекленный балкон. Она часто выходила ко мне, и мы рассказывали друг другу о своей жизни. При этом мои рассказы походили на чтение дневника, а ее — на стихи. Часто это происходило ночью. Света сидела в кресле, подобрав ноги и закутавшись пледом, а я лежал на раскладушке и поглядывал то на звезды, то на нее. Случалось, рассказ затягивался до утра. После таких ночных посиделок я ходил с чугунной головой, она же — будто бессонницы и не было.
Часто я получал несравненное удовольствие от звучания ее голоса, от наблюдения за ее лицом, походкой, жестами. Наши отношения продолжали оставаться целомудренными, но никогда и ни с кем в жизни не было так сладостно общаться, как с этой девушкой. Мне, изучившему на практике приемы камасутры, рядом с этим ангелом и вспомнить о той грязи было страшно и дико. Но лишь один ласковый взор зеленых глаз Светы меня будто обволакивал и поднимал на невиданные высоты блаженства.
Иногда мне удавалось взглянуть на жизнь ее глазами — и все вокруг преображалось и расцветало. Мир, в котором она жила, был полон светлых тайн и добрых чудес. Она смотрела на все по-своему, словно из другого измерения. Она тоже видела зло, но не как черную уничтожающую силу, а как болезнь, вполне излечимую. Она никого не осуждала, ни разу ни на кого не обиделась. Когда общалась с моими стариками, ее лицо освещала мягкая улыбка, в которой переливались цветами радуги внимание, снисхождение, доброта, ободрение.
Но при этом у нее всегда оставалась очень большая часть души, куда вход постороннему был невозможен. Света иногда замыкалась, уходила в себя. Вызвать ее «оттуда», вернуть в прежнее открытое состояние было невозможно. Она не видела глазами и не слышала ушами. Она могла продолжать гладить белье, варить суп, мыть посуду или идти рядом, держась за руку, но душа ее витала очень-очень далеко. Впрочем, возвращалась «оттуда» она неожиданно легко и снова вступала в разговор и улыбалась.
Наконец, два месяца испытательного срока закончились, и мы обвенчались. Венчал нас отец Сергий. Когда на наши головы водрузили венцы, похожие на царские короны, нас облил светом яркий луч солнца, упавший из окна. Когда мы вышли из храма, над нами кружились два белых голубя. Я тогда подумал: ну ладно, белая голубка — это понятно, вот она рядом со мной, чистая как дитя и прекрасная как лилия, но почему второй голубь той же масти?.. Видимо, по словам апостола: один супруг от другого освящается. На свадьбу приехали родители Светы. Они жили в Питере, очень изменились, выглядели блестяще, моложаво и аристократично, но стали чужими. Мне показалось, что они живут больше умом, чем сердцем. Я начинал понимать, почему Света вернулась домой.
На свадьбе Дима, который лечился от алкоголизма, снова напился. Правда, никто ему слова плохого не сказал: его жалели и обходились, как с больным, добрым и растерянным. Анечка жалобно плакала. Иришка громко смеялась. Юра не отходил от музыкального центра и с упоением слушал старые записи из моей коллекции. Мои старики взяли на себя петербуржцев и наперебой обменивались международными новостями. В конце наши отцы все-таки здорово набрались, особенно Олег Иванович. Странно, это меня даже успокоило: по моим наблюдениям, если мужчина способен напиться, значит, совесть еще жива, значит, он не безнадежен. Мы еще поборемся за наших старичков!..
Только нам со Светой было немного не по себе. Когда закричали «горько», мы смутились, как дети, застигнутые врасплох. Оказывается, мы с новобрачной ни разу не целовались, а тут в первый раз, да сразу на людях. Стыдобушка… Мы краснели, отворачивались, закрывались цветами. Наши губы едва касались, мы вздрагивали, словно от ожога — и сразу смущенно садились. Публика над нами издевалась. Когда пьяные Дима с Ирой стали громко обсуждать перспективы новобрачной ночи, мы встали и, в чем были, убежали из дома. Я только успел прихватить плащ. Во дворе нас окружили дети, они кричали что-то про тесто, жениха и невесту. Мы и от них сбежали.
Ноги сами принесли нас на гору. Гору нашего блаженства. Я подстелил под шелковое платье невесты свой испытанный плащ. Она узнала его и благодарно погладила рукой. Сначала мы, как раньше, любовались раздольным пейзажем. В те минуты оранжевое солнце тихо опускалось в розовые облака над горизонтом. В зеркальной глади реки отражалось золото заката. Остывающее небо покрывалось сизовато-синей окалиной. Воздух наполнялся густыми цветочными ароматами. Легкий ветерок приносил приятную свежесть и нежные колыбельные звуки.
— Как можно уехать от такой красоты! — прошептала Света. — Ты не представляешь, как часто я это вспоминала. Думаю, дело не только в красоте природы. Это из детства, из лучших минут нашей жизни. А ты, Андрюш? Летаешь ты, как раньше?
— Как раньше нет. Сейчас у меня все по-другому. Скорей — это блики, отражения того света, в котором летал в детстве. Наверное, я потерял детскую чистоту. Но сейчас я рад и тому, что есть. Я и малой доли того не заслуживаю.
— Знаешь, Андрюш, нам надо поговорить о чем-то очень серьезном.
— Да, пора.
