читательская публика оценила Барбе д’Оревильи, ему выражают восхищение и собратья-писатели, причем самых противоположных направлений: братья Гонкуры и Фюстель де Куланж, Каро и Банвиль, Гюисманс и Эрнст Аве. Бурже посвящает ему статьи.
На протяжении последних шести лет жизни Барбе пересматривает свое критическое наследие. Умер он 23 апреля 1889 года, как раз тогда, когда в типографии находилась его поэма «Амаидэ», написанная в 1834 году «под наблюдением Мориса Герена» и издаваемая впервые. Он умер удовлетворенный, но не утратив природного темперамента, и остался индивидуалистом, настаивая на желании одиночества, о чем свидетельствуют его последние слова: «Я не хочу ни одного человека у себя на похоронах».
Перевод осуществлен по изданию:
Barbey d’Aurevilly. Les Diaboliques. P. 1967
Предисловие к первому изданию
Кому же посвятить?..
Вот они, первые шесть рассказов!
Если читатель, вкусив от этих Евиных яблочек, войдет во вкус, мы вскоре опубликуем и шесть других историй, потому что у автора их ровно дюжина, будто самых обыкновенных яблок.
Помянув в названии нечистую силу, автор сразу дает понять: сборник его не молитвенник и не всем известное «Подражание Христу»[11], что, однако, не мешает быть автору человеком религиозным и нравственным, наделенным к тому же еще наблюдательностью и стремлением к правде, возможно слишком дерзновенным. Автор верит — отсюда его поэтика, — что художник имеет право изображать все, и все в его произведении будет нравственно, если описанная трагедия внушит ужас. Безнравственны в глазах автора равнодушие и глумливость. Самому ему не до смеха, он верит в дьявола, видит его вмешательство и напоминает о нем чистым душам, дабы их предостеречь.
Не думаю, что, познакомившись с историями, где «от дьявола», кто-то захочет иметь с ним дело, и в этом мораль нашей книги.
Разъяснив позицию автора, зададимся другим вопросом: почему несколько частных трагедий получили столь громкое — возможно, излишне громкое — название? Относится оно больше к историям как таковым или к их героиням?
Истории, к несчастью, подлинные. В них ничего не выдумано. Изменены имена героев, вот и все. Лица прикрыты масками, с исподнего сняты метки. «Я — хозяин букв», — отвечал Казанова[12], когда его упрекали за то, что он меняет имена. Буквы романиста — это жизни, полные страстей и падений; его искусство в осторожности, с какой он складывает свои буквы. Несмотря на то что в своих историях я со всеми предосторожностями изложил главное, могут найтись горячие головы, раззадоренные названием, которые сочтут, что истории слабоваты. Они будут требовать фантазий, сложных перипетий, изысков, утонченности — словом, всего мелодраматического набора, ухитрившегося проникнуть в романы. Но прекраснодушные доброжелатели будут не правы. «Те, что от дьявола» не имеют никакого отношения к дьявольщине и готическим ужасам, это реальные истории, почерпнутые из нашего прогрессивного времени, порождения нашей дивной, божественной цивилизации, вот только, когда я перенес их на бумагу, мне показалось, что продиктовал их дьявол. Дьявол — своеобразное подобие Бога. Манихейство[13] — источник всех великих ересей Средневековья — не такая уж глупость. Мальбранш[14] говорил, что Бога можно узнать по экономности средств. Дьявола тоже.
Что же касается героинь рассказанных мной историй, то почему бы не отнести и их к тем, что «от дьявола»? Разве мало в них дьявольского? Разве не заслуживают они того, чтобы их так называли? Среди них нет ни одной, кого можно было бы назвать «мой ангел!» без некоторого преувеличения. Дьявол тоже ангел, но падший, и если они ангелы, то такие же, как он, — летящие вниз головой, вверх всем прочим. В моих историях нет чистых, добродетельных, невинных. Герои их не чудовища, но у большинства из них мало добрых чувств и мораль весьма относительна. Мои рассказы можно считать маленьким музеем, где выставлены напоказ дамы-экспонаты, но мне хотелось бы создать и другой музей, еще меньший, где совсем другие дамы служили бы уже выставленным на обозрение дополнением и контрастом, ибо в мире все двоится. Искусство тоже соединение двух половин, точно так же, как мозг. И человеческая природа — женщина, у которой один глаз голубой, а другой — черный. Перед вами черный глаз, нарисованный чернилами, — чернилами порока.
Может быть, потом мы нарисуем и голубой глаз.
После тех, что от дьявола, тех, что от Бога, если только отыщем достаточно небесной лазури…
Где она?
За темно-красной шторой
Really[15].
Случилось это давно, в те еще времена, когда на болотистых равнинах Котантена, где я так любил охотиться на уток, не было и помину о железной дороге, и ездил я туда в дилижансе, садясь в него на развилке дорог неподалеку от замка Рюэль[16]. В тот раз в карете был только один пассажир. Оказалось, знакомый, мы встречались в свете, и я, с позволения читателя, представлю этого незаурядного со всех точек зрения господина под именем виконта де Брассара. Из предосторожности. Хотя вполне возможно, напрасной. Любая из трех сотен персон, представляющих высший свет, без труда назовет его подлинное имя.
Было около пяти вечера. Закатное солнце мягко освещало равнину, тополя на обочине, пыльную дорогу и резво бегущую четверку лошадей с крепкими мускулистыми крупами. При каждом ударе бича лошадки прибавляли ходу, — чем кучер не жизнь, что поначалу гонит нас в хвост и в гриву?
Виконт де Брассар вошел в ту пору, когда погонять бессмысленно. Однако закалкой он походил на англичан да и учился когда-то в Англии, а такие, получив смертельную рану, умирают, твердя: «Я жив». В обществе, да и в книгах, принято посмеиваться над теми, кто притязает на молодость, давно миновав блаженные годы неопытности и глупости. Почему бы не посмеяться, если подобные притязания смешны. А если нет? Если в них есть величие, если они сродни гордости, которая не желает гнуть спину, если сродни безрассудству, — нет, сказать безрассудство — значит ничего не сказать, — упоению, какое есть в любом безрассудстве? Героизм наполеоновской гвардии при Ватерлоо вошел в пословицу, она «умирала, но не
