и,вдруг весело, звонко засмеялась:
— Лампа не лампа... Как журавль на одной ноге.
Резко повернулась, закрутив на щиколотках подол длинной юбки. Взяла двумя пальцами с туалетного столика маленького костяного Будду и долго рассматривала безделушку, перекатывая ее в ладонях, как горячую картофелину.
Скоро она узнала все, что хотела. О доме отозвалась уважительно: «Ничего себе — справный». Сад ей очень понравился: «Хорош! Хорош! Завидным он у тебя поднимается». Об остальном хозяйстве сказала снисходительно, сквозь зубы: «Петух да куры... И смотреть нечего». Ездила она и в гинекологическую клинику, находящуюся при городской больнице, — посмотреть, где работает сноха. До этого к его жене мать относилась с легкой и незлобливой крестьянской усмешкой (и хозяйка-то она никудышная, ничего по дому не делает, и дымит, как мужик, сигареткой), но, побывав в больнице, неожиданно стала ее опекать: вставала раньше всех готовить для нее завтрак, подогревала к вечеру, перед ее возвращением с работы, обед и укутывала кастрюли тряпками, чтобы сохранить тепло; если жена возвращалась поздно, а такое часто случалось — в клинике было много тяжелобольных женщин, — то мать не ложилась спать, сидела, пригорюнившись, до ее возвращения в кухне.
Присев как-то в такой момент рядом с матерью, Андрей Данилович, поговорив о всяком разном, неосмотрительно сказал раздраженным тоном:
— Чего ее так долго нет?
Так мать даже на него рассердилась:
— Таких баб ой как ценить надо. Дороже всякого золота. Очень крепко она на своих ногах стоит и делает такое дело, что ты небось и не поймешь. — Тут она вдруг так часто, быстро заморгала, что показалось — вот-вот заплачет. — Если бы у нас в селе была бы такая женщина, то у меня, может, не один бы ты был.
Позднее жена рассказывала, как робко поднималась мать в клинике по широкой лестнице, застланной толстой ковровой дорожкой, заглушавшей шаги, жалостливо морщила скуластое лицо при виде больных и на каждом этаже спрашивала:
— Неужто и тут ты, Верочка, заведуешь?
Жена, заведующая клиникой, посмеивалась:
— И здесь тоже.
— Ах, умница ты моя, умница, — восхищалась мать.
Прожила она у них долго, но дети до конца так и не привыкли к ней, называли ее бабушкой Феней, обращались только на «вы». Возможно, сказывались некоторая ее суровость, крутость характера. Но может быть, все было и сложнее... С детьми и у него самого до сих пор, хотя они давно взрослые и живут своими семьями в других концах города, так и не установился тесный душевный контакт: иногда ему казалось, что он и дети живут как бы в разных плоскостях. Ну ладно, дочь — здесь все понятно. Со школы, чуть ли не с первого класса мечтала она стать врачом и, понятное дело, тянулась всегда больше к матери. А после школы, в медицинском институте, и потом, когда стала работать, дочь дорожила даже минутной возможностью поговорить с матерью, и это очень много дало ей в жизни — очень быстро после института она защитила кандидатскую диссертацию. Но сын... Наследник. Он и работал инженером-экономистом у них на заводе, раз в день обязательно забегал к нему в кабинет повидаться, всегда к нему был настроен с сердечной отзывчивостью, любил пошутить при встрече, рассказать новый анекдот. Но стоило Андрею Даниловичу серьезно заговорить о жизни, как сын скучнел и слушал его рассеянно, поглядывая в окно. Особенно не любил он, если отец в назидание ему начинал приводить примеры из собственной жизни. В таких случаях он даже мог бесцеремонно засмеяться, махнуть рукой и сказать: «Да хватит тебе, отец». А что хватит? Что хватит? В последние годы до Андрея Даниловича часто-таки доходило, что сын иногда любит не в меру гульнуть — два раза он после такой гульбы не выходил на работу. И точно были бы у него большие неприятности, но пока щадили не сына, а его, Андрея Даниловича. Где сын мог набраться подобного легкомыслия? Сам он ни разу в жизни без уважительной причины не опоздал на работу. Случались, правда, и у него, хотя и крайне редко, — кое-какие срывы, бывало, да, перепивал малость. Но вообще к спиртному относился он отрицательно, а та водка, в дупле груши, можно сказать, не в счет: он наливал оттуда понемногу в стакан лишь в минуты сильного душевного волнения.
Еще постоянно тревожило Андрея Даниловича то, что дети давным-давно перестали ездить к ним с внуками, как это бывало раньше, на ночь с субботы на воскресенье: переночевать и потом весь день провести в саду на свежем воздухе. Нет, они их не забывали, навещали часто, но всегда приезжали только в воскресенье к обеду. Он догадывался почему: сам он вставал рано и любил до завтрака повозиться в саду — весь день потом тело казалось упругим, налитым силой. И очень, конечно, было радостно, если дети работали с ним, рядом. Но что-то не было у них тяги к саду. Дочь ворчала, когда он ее будил: «Дай хоть в выходной день отоспаться, папа», — и натягивала на голову одеяло. С сыном было полегче, его можно было и устыдить: «Ну, ты, такой здоровый мужик, а так дрыхнуть любишь. Все и проспишь в жизни». Сын медленно одевался, вяло — хмурый, заспанный — выходил в сад, и вызвать улыбку у него на лице можно было только одним: намеком, что там, глубоко в подполье, у него кое-что припрятано, что можно будет потом употребить, в смысле — спрыснуть.
Совсем не нужна была ему их работа, с делами в саду он справлялся легко и один, но ведь это же благо для здоровья, для нервов покопаться в земле часа два, физически поработать.
Но, увы, не понимали они этого.
А с его тещей у матери тогда отношения совсем не ладились, хотя обе это скрывали, на людях были взаимно приветливы. Вечерами они вроде бы мирно сидели рядышком на тахте и смотрели телевизор: теща — сгорбившись, закутав острые плечи пуховым платком, мать — выпрямившись, положив на колени большие руки. Но ни одна не упускала случая уколоть другую. Выступал однажды молодой поэт, помахивая в воздухе кулаком и делая стальными глаза.
— Трещит, что сорока, — сказала мать. — И что вы только, Елена Васильевна, находите в этих самых стихах? Не пойму я.
Молодые поэты у тещи ходили в пасынках.
— Да ведь я, Фекла Петровна, совсем и не слушаю его. Так сижу. Куда им, молодым, до старых, со стихами которых мы росли, — равнодушно проговорила она и въедливо осведомилась, пряча улыбку в платок: — Вам когда-нибудь приходилось слышать о поэте Александре Блоке? Любите вы его стихи?
— Нет, — отрезала мать. — Я вообще не люблю тех, кто стихами пишет.
Теща лишь тихо застонала в ответ.
Зато уж как хохотала мать, как фыркала потом одна в кухне, когда после одного разговора, речь во время которого шла о каком-то воле, теща вдруг поднесла к вискам руки и задумчиво спросила:
— Постойте, постойте... Скажите мне, вот склероз, совсем забыла, а кто у вола мать. Ну, у жеребца — кобыла. У быка — корова. А вот у вола?..
В ворота застучали. Стучали по-женски — мелко, дробно. Андрей Данилович удивленно прислушался: свои и шофер никогда не стучатся — повернут в калитке литое чугунное кольцо и поднимут защелку; своим, собственно, и некому приходить: дочь — за городом, сын собирается сейчас на работу, а жена далеко — на курорте в Сочи.
За воротами стояла незнакомая женщина.
— Простите, пожалуйста, что побеспокоила, но я решила заглянуть по пути на работу. Дело-то вот в чем... Я из туберкулезного госпиталя, знаете, ну, недалеко здесь, у рощи...
Андрей Данилович кивнул:
— Знаю.
— ...У нас, там, понимаете, теснота пока страшная. В общем, извините пожалуйста, но нам в райисполкоме сказали, что скоро мы в этом доме сможем разместить лаборатории — клиническую и биохимическую. Правда это?
Видя неловкость женщины, ее взволнованность, Андрей Данилович мягко улыбнулся и сказал:
— Наверное, правда, раз так в райисполкоме сказали. Мы переезжаем в центр города, а дом сдаем исполкому. — Он посторонился и пригласил: — Заходите.
— А можно... ну, посмотреть дом? Конечно, если неудобно...
— Заходите, заходите... Все удобно. Никого дома нет, — он вздохнул и добавил: — Скоро и я отсюда
