выеду, вот только ремонт в той квартире закончу.
Мягко ступая по ковровым дорожкам, она робко поглядывала на окна, на высокие потолки, на плотно пригнанные половицы... Андрей Данилович услужливо открывал все двери — ему было приятно показывать дом.
— Кухня вот. Столовая. Здесь комната сына, ну, была, пока он жил с нами... А здесь — тещи и дочери. Дочь, правда, тоже сейчас живет не с нами, а теща умерла год назад. Спальня вот... Здесь моемся...
Вчера вечером он мылся, и в ванной комнате пахло мочалкой и туалетным мылом. Женщина погладила гладкий бок ванны и сказала:
— Прямо особняк настоящий. Знаете, я боялась, в-таких ведь домах обычно печки стоят, а у вас и батареи отопительные, и газ есть, и ванна с горячей водой. И сад какой, я заметила, у вас большой, — она посмотрела в маленькое окошко ванной комнаты на деревья у дома. — Скажите, а вам не жалко отсюда уезжать? Я бы, честное слово, с удовольствием пожила бы в таком доме.
Андрей Данилович развел руками и шутливо вздохнул:
— Честно говоря, я бы тоже жил здесь до самой смерти. Но жена... Надо и ее понять. Давно она хотела отсюда уехать, но как-то меня, что ли, жалела. А после смерти тещи... Нда... Между прочим, жена у меня тоже врач. Профессор. Заведующая кафедрой гинекологии в медицинском институте.
— Вера Борисовна!.. — вскрикнула женщина и вся засветилась. — Вот удивительно... Теперь, знаете, я спокойна, а то все как-то неловко было. Жили, думала, жили люди в доме, а теперь какие-то лаборатории здесь будут... А она, я знаю, только порадуется за нас, что будем работать мы в человеческих условиях. — Признав его теперь за своего, женщина заулыбалась, оживленно заговорила: — Две лаборатории в доме вполне разместятся. Главное, все есть — горячая вода, газ, электричество... Пока лучше и не придумаешь. Сад даже рядом — есть где отдохнуть.
— Сад, знаете, посложнее, — сказал Андрей Данилович. — За садом надо ухаживать.
Женщина засмеялась:
— А у нас дядя Вася есть. Крепкий такой старик, с бородой. Он любит в земле покопаться.
— Ну, раз дядя Вася... — усмехнулся Андрей Данилович.
— Да, да, не смейтесь. Дядя Вася и лошадь с телегой, а колеса у телеги на шинах.
— Раз еще и лошадь к дяде Васе приложена, то это совсем здорово, — засмеялся Андрей Данилович. — По нынешним временам это просто клад — дядя Вася и лошадь. Цены им нет. У себя на заводе я, между прочим, тоже держу две лошади, хоть это кое-кому и диким кажется. А я держу, потому что есть такие места, куда никакая машина груз завезти не сможет, а лошадь, знаете, спокойно его туда доставит. И свой дядя Вася есть к этим двум лошадям. Только его зовут Коля и лет ему еще чуть-чуть за сорок. Как-то так получилось, что образование у него всего три класса, но, ой, убедился я, палец ему в рот не клади — с рукой откусит. На собрании я решил его как-то похвалить слегка. В стороне от коллектива, думаю, человек, все со своими лошадками. Вот, говорю, с кого пример брать надо: что ни попросишь, все без лишних слов сделает. А он, смотрю, уши насторожил и внимательно смотрит на меня круглыми глазами. На другое утро заходит он ко мне в кабинет и кулаком по столу, а кулак, замечу, раза в два больше моего. «Вот что, говорит, Данилыч, не дашь двести двадцать, то и прошшай, то и прошшай». — «Ты что, очумел, отвечаю, я так тебе сто восемьдесят по всем сусекам наскребаем». — «Нет, говорит, Данилыч, не дашь двести двадцать, то и прошшай, то и прошшай».
Женщина засмеялась:
— И как, дали ему двести двадцать?
— Ой, пришлось изворачиваться... А что делать? Он же: прошшай да прошшай... Попробуйте в городе еще такого найти. Разве что вашего дядю Васю переманить.
Она погрозила пальцем:
— Не получится. Он нас любит. Мы его вылечили.
— Трудно, раз так. Но опять-таки — двести двадцать... Вдруг не выдержит и скажет: «Прошшайте, милые».
— Не думаю, — сквозь смех ответила она. — Он еще лошадь любит, а ее вы не переманите, она у нас хорошо живет, сытно.
— Лошадь, конечно, другое дело: она эти двести двадцать мигом сжует. Сжует — и домой подастся, — он вдруг задумался, опять вспомнив давнюю поездку в родное село. Потом вздохнул: — Лошадь, конечно, это да. Удивительное животное. Есть у меня один друг, агроном с научной степенью кандидата... Хотя имеет он две служебные машины и одну свою, но по полям только на запряженной в бричку лошади ездит. Из машины, говорит, бензин, масло могут на землю пролиться, от нее гарь и дым, а из лошади, из ее, значит, выхлопной трубы, одна польза для земли бывает.
Давным-давно он заметил, что среди врачей вполне в ходу такие вот вольные шутки. Женщина опять засмеялась, но тут же, глянув на стрелки наручных часов, нахмурилась.
— Пора на работу бежать, — сказала она и спросила: — А вы, если не секрет, где работаете?
— На металлургическом заводе. Я заместитель директора завода по быту. Самая, знаете, хлопотливая должность.
Она кивнула и, протянув: «Понятно», как-то особенно внимательно, цепко посмотрела на стены дома, на пол, на потолок.
Закрыв за женщиной калитку, Андрей Данилович некоторое время задумчиво постоял возле ворот, потом пошел в дом одеваться — вот-вот должна была приехать машина. Что-то насторожило его в этом ее «Понятно», хотя — вполне возможно такое — он из-за болезненной обостренности в каждой подобной реплике глупо ищет какой-то второй смысл.
Надев свежую белую рубашку и хорошо отутюженный серый костюм, он повязал у зеркала галстук на шее и присел на самый край кресла. Напротив висела на стене картина. По Айвазовскому: «Девятый вал». Матросы уцепились за обломок мачты, а позади вздымается, нагоняя их, мерцающая волна с тяжелым пенным гребнем... На полотне, как раз над гребнем высокой волны, высвечивалась дыра. Сам же он, наткнувшись на угол буфета, и пробил картину, когда они переезжали сюда, в собственный дом. Теща, помнится, очень расстроилась: картину она берегла как память о покойном муже-художнике. Теперь, увы, тоже уже покойная теща. Ну, а так-то новым домом все были довольны. Еще бы... В старой квартире, где они ютились двумя семьями, его и брата жены, было не очень уютно: шумно, беспокойно, тесно. А жена готовилась в аспирантуру, да еще ждали второго ребенка.
Семье давно дом стал не нужен, более десяти лет велись одни и те же разговоры, как бы переехать поближе к центру города, то утихая, то вновь возникая с такой силой, что назревала серьезная ссора.
А чужие... Чужие бестактно связывали дом с его работой. Конечно, работа была такая, что если пойти на злоупотребления, то и дачу еще можно было бесплатно построить. Но он ничего бесплатно не брал — за все платил наличные деньги. Почему, ну почему они, привыкшие жить только в городе люди, не понимают простого — нужны лишь руки. Тогда и дом построишь, и сад посадишь.
2
Летом вблизи завода почему-то особенно сильно першило в горле от гари. Выйдя из машины у пятиэтажного здания заводоуправления, Андрей Данилович сухо покашлял. Всегда он здесь так кашлял, если утром успевал поработать в саду: сказывалась, наверное, разница в чистоте воздуха; правда, першение в горле скоро проходило, тогда утихал и кашель.
Недалеко от главного входа в заводоуправление на гнутых железных опорах, выкрашенных в серебристый цвет, чтобы они казались еще более легкими, высоко поднималась широкая доска с призывом: «Дадим Родине сверх плана... чугуна... стали... проката!» На левом крае доски улыбался сталевар с плакатно-ровными крепкими зубами и с широкополой войлочной шляпой на голове, сбитой на затылок, — так лучше был виден высокий лоб сталевара. Он улыбался на доске уже не первый год, но цифры продукции сверх плана часто менялись. Под доской сейчас стояли двое: инженер из мартеновского цеха в синей рабочей куртке и незнакомый Андрею Даниловичу человек в коричневом костюме.
Сгибая в коленях ноги, инженер чуть приседал и широко разводил руками, что-то объясняя незнакомому
