Представляешь, Творец и Вседержитель всего сущего — и при этом смиренная любовь. Непостижимо и прекрасно.
Как нам не любить Господа нашего? Как не петь славу Ему? Как не пасть к Его стопам с мольбой о спасении для Царствия Небесного, где Он на престоле славы Своей! Как говорил полководец Суворов, хоть на самом краешке этого Царствия, чтобы хоть одним глазком видеть славу Его.
— Ты плачешь? Мой старший брат — сила и воля...
— Смирение и немощь... Господь сказал: «Довольно тебе благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи».
— А ты, брат, и здесь опередил меня. Я только на экскурсию сюда приехал, а ты уж тут целую жизнь прожил.
— Тебя Господь призвал к Себе. Он дал мне желание и силы молиться о спасении твоем. Может быть, я и родился только для того, чтобы проложить путь тебе. Теперь ступай своим путем. Прощай, брат.
Эта странная любовь
Когда я после многих лет увидела его, меня окатила материнская жалость. Он показался мне грустным и беззащитным. Захотелось взять его на руки и успокоить, как растерявшегося ребенка.
А потом он поднял серые в крапинку глаза — и меня словно парализовало, обволокло невидимое туманное облако... Поняв, что я в замешательстве, он опустил глаза и продолжал говорить застенчиво, через силу, только лишь для того, чтобы закончить начатую мысль. В те минуты я не понимала, что он говорил, а воспринимала только его интонации, тембр голоса, смущенный полу-наклон головы, пластичные движения его грубовато-тонких алебастровых пальцев. Что еще? Помню свои девчоночьи одергивания юбки, жар смущения, разливающийся по щекам; блаженную улыбку, самовольно растягивающую мои губы по всему лицу, должно быть, совершенно глупому. Сердце колотилось, каждым ударом отдавая в висок. Время остановилось...
Когда сознание мало-помалу стало возвращаться ко мне, первое, что я ощутила, — это настойчивый аромат розы, алым бутоном которой я пыталась прикрыть лицо от ошеломляющего смущения. Я набралась смелости и подняла на него глаза, готовые некстати наполниться. В это самое мгновение он тоже медленно поднял глаза — и между нашими зрачками снова проскочила искра. Мы удержались на ногах, хотя земля под нами закачалась.
Он улыбнулся, но так, словно просил прощения, словно ему невольно удалось испугать маленькую девочку, и вот сейчас во чтобы то ни стало необходимо ее успокоить. Мы поменялись ролями: сейчас он готов был гладить меня по головке и промокать мои слезы, утешать замершую от страха малышку добрыми словами взрослого дяди. В эту минуту я наполнялась горячим чувством благодарности и доверия к нему.
Куда только подевались все заготовленные мною слова, продуманные, казалось, до оттенков интонации? Куда делся живший в нем беззащитный взрослый ребенок? Сейчас предо мной возвышался прекрасный и могучий повелитель, власть которого росла с каждым ударом моего сердца.
От его глаз, голоса, длинноватых с проседью волос, его рук, наконец, казалось, исходило сияние. Я любовалась его новым обликом и не узнавала в нем прежнего Павлика, единственно чем раньше подкупавшего, так это своей безукоризненной честностью и фанатичным правдоискательством. Да-да, хотите верьте, хотите нет, но сейчас он сиял не внешним лоском, а каким-то непостижимым внутренним светом.
Пока он вежливым разговором выводил меня из замешательства, передо мной пронеслись несколько ярких картин, выпорхнувших из прошлого. Вот он отвечает на экзамене, неловко стряхивая с рукава клетчатого пиджака несуществующую меловую пыль. Отвечает гладко, без запинок, твердо зная ответ на вопрос, но, глупый, и этого тоже стесняется. Может быть, потому, что твердые знания не были у нас в чести, а ценилось другое: смухлевать, списать, схлопотать свой трояк в зачетку — и в ближайший бар, пить разбавленное пиво с тощими белесыми креветками.
О, Павлик так не мог, ему нужно было во всем дойти до самой сути, чтобы не осталось ничего неясного. Вспомнился жаркий день, пикник нашей группы на пляже во время сессии. Мы резвились и пьяно дурачились, а он, будто ничего вокруг не замечая, сидел в сторонке на песке и с карандашом в руках упоенно читал толстенную книгу из «Букиниста».
Следующая картинка высветила фрагмент его кризиса. Месяц во время работы над дипломом он беспробудно пил, причем все равно с кем, лишь бы его слушали. Быстро запьянев, он долго и страстно говорил что-то замысловатое, непонятное. Часто такой вечер кончался истерикой с катанием по полу и битьем кулаками по грязным половицам. Его соседи рассказывали, что он даже во сне постоянно с кем-то спорил, что-то горячо доказывал, называя своего собеседника «он».
После окончания института до меня доходили слухи, что Павлик женился, потом развелся, поменял несколько мест работы, словом, продолжал «куролесить» и чего-то искать. Чего — так никто из ребят и не понял.
Наши девчонки пробовали «вращать с ним романы», только ничего у них из этого не получалось. Он их отпугивал чересчур серьезными разговорами, концертами «скучнейшей» классической музыки и при этом совершенно детским целомудрием — «пионерской дистанцией», как они выражались, недоуменно хихикая.
И вот теперь он рядом, а я его не узнаю. Никак не могу
