— Дусь, а еще есть? — он умоляюще взглянул на нее.
— Че, дюже тяжко?
— Дюже, Дусенька, — он смотрел на нее, как побитая собака на подобревшего хозяина.
— Ладно. Там — под подушкой.
Сергей рванулся к кровати. Извлек бутылку вермута, зубами содрал пластмассовую пробку, налил в стаканы бордовую пахучую жидкость. Выпил.
— Полегче, Серень? — Дуська по-бабьи сочувствовала.
— Сейчас, Дусь, по периферии разойдется... — Он прислушался к ощущениям внутри. — Во. Дошло. Полегчало.
В животе что-то натянулось, небольно лопнуло, затихло. Потеплело. Страх растаял.
— Сестра ты моя... милосердия, — он уже сиял. — Знаешь, Дуськ, чеши-ка ты за добычей, а я тут пофунциклирую.
— Паразитушка ты мой ненаглядный! Ладно уж, почешу, — она вразвалку ушла, захватив четыре сетки с пустыми бутылками.
«Ну, вот и ладненько. Сейчас вымою полы, поглажусь, помоюсь и стану готовить спагетти».
Он вымыл полы, навел порядок в комнате. Принял душ. Стоял и гладил брюки через старую газету. Странно, в такие минуты даже самые тяжелые воспоминания не давили, а будто с экрана телевизора глядели на него, не задевая.
Вспомнил, как неделю назад Дуська заболела, и дома не осталось ни капли, ни крошки, ни копейки, Сергей взял самое дорогое — рукопись пьесы, сунул в пиджак и пошел к Миронычу.
Олег Миронович смотрел на Сергея брезгливо. Долго изучал его потертый костюм.
— Если ты, Губин, думаешь, что за давностью лет я простил тебя и возьму обратно в труппу, то ты, сударь мой, жестоко ошибаешься.
— Так. Теплый приемчик... «Мироныч порывисто приник к моей засаленной жилетке и окропил ее слезами раскаяния и детской радости. “Друг мой, — сказал он, — только ты можешь спасти наш театр от долговой ямы”».
— Прекрати паясничать, — безразлично бросил Мироныч. — Не вижу необходимости продолжать беседу. Говори, пошто приплелся, и ступай в свою опохмеляльню.
— И ведь даже руки не подал. А я как раз намедни оттер ее с песочком.
— Ты долго будешь испытывать мое терпение? Может, вышибалу вызвать?
— Прежде взгляни на это. Издали, — Сергей вынул из кармана рукопись и показал название.
— Что?! «Лика»? Ты дописал ее? — Мироныч стал похож на гончую, взявшую след.
— Да, любезнейший. В минуты просветления. Итог, так сказать, ночных бдений. Апофеоз моей козлиной песни, трагедии, ежели по-ненашему... Золотая роза на моей трехаршинной грядке.
— Но, если это то, что от нее ожидали... Слушай, это же пять нулей после девятки на счету в швейцарском банке!
— Если ты еще веришь в мою компетенцию, то это гораздо — ты вник? — гораздо больше того, что вы от нее ожидали.
Мироныч решительно запер на ключ дверь кабинета, выставил на стол матово-пузатую бутылку «Мартеля», плеснул в хрустальные стаканы.
— Выпьем?
— Ну-ну... — Сергей вылил в рот ароматную густую жидкость. Налил до краев свой стакан и залпом выпил.
— Может, перенесем разговор в ресторан?
— Я, знаешь ли, в последнее время специализируюсь по забегаловкам. Что, заинтересовало?
— Да, недурно было бы ознакомиться...
— А потом поставить свою подпись — и на театральный Эверест?
— Фу, какой ты!
— Знаешь, а я ведь, идиот, хотел ее тебе продать за стольник.
— Да возьми хоть десять стольников! — Мироныч швырнул на стол пухлый бумажник. — Зачем она тебе? Ты же ее все равно спустишь. Как спустил
