обильно поливал желчью страницы своих писем.
Но вот он вдруг получил «вкусняцкую эпистоль» от Андрея, двоюродного брата Вадима, который частенько у того появлялся в гостях. Писал он из Подмосковья, куда распределился после окончания института. От перемены условий жизни, места, среды Андрей подзагрустил, поэтому его письма звали к анализу и философии. Они размышляли вместе. О чем? О судьбах, о правде, о добре и зле. Объем их еженедельных посланий доходил порой до двадцати страниц. Оба нашли в переписке отдушину. Каждый отбывал свое заключение. Тогда у них впервые появились размышления о Боге. Они пришли к пониманию того, что без Бога жизнь на земле бессмысленна. Переписка прервалась освобождением Губина.
Дома Сергея ожидала неприятная картина. В его квартире хозяйничали чужие люди. «Танюшка его возлюбленная» жила с мужчиной. Дочь ее Аня вышла замуж за здоровенного спортсмена и прижилась тут же. Хозяину квартиры жить здесь было негде. Его попросту выгнали из дому и посоветовали больше не появляться. Спортсмен для большей убедительности двинул Губина в живот, пребольно двинул.
Губин пошел к тетке. Та приютила его, выделив раскладушку в чулане. Как-то раз к тетке пришел в гости ее сын Антон. Обнаружив Губина, он обрадовался и предложил «сообща усладить уста зеленым змием», а также «небрежно раскидать по эшафоту стола заграничные яства». Губин поначалу «закапризничал», потом по-мужицки хлопнул шапкой об пол и опрокинул первый стакан в рот. Потом второй. Пила с ними и «ихова махонькая тетушка». Она слезно «лупоглазала» на них, жалела Губина, жалела Антона, жалела свою тяжелую беспросветную жизнь, в которой «все не как-то».
Антон, выслушав историю выселения Сергея, пришел в ярость. Они «усладили уста еще парой стаканищ» и под командирское «За мной!» пошли в квартиру Губина выгонять постояльцев. Кончилась вся эта операция в отделении милиции, куда их сдали трезвые и законно прописанные там жильцы. Антона тут же отпустили, взглянув на его рабочее удостоверение. Губина же посадили в ЛТП на следующие два года.
И снова возобновилась переписка между Андреем и Губиным.
«Андреища» уже женился и переехал в Москву, стал начальником. Только вот, несмотря на кажущееся преуспевание, письма его по-прежнему полнились философией и обличениями «мира падшего». Как-то от выслал Губину пару своих рассказов. Тот прочел их в один присест, но в своем ответе выдал такую разгромную рецензию, что Андрей долго не мог утихомирить обиду. Губин понял тогда, что перегнул палку, незаслуженно обидев друга. Засел за оправдательное письмище, в котором укорял себя за «грязную похабень» и «аспидную» зависть, которую всколыхнули эти рассказы. Сам-то Губин уже давно ничего не творил. Он читал, думал и писал «эпистолы».
Здесь, в одиночестве, в приходящей по ночам тишине Губин понял, почему лицедейство в Православии считается грехом. Это прояснилось, когда записал на лист бумаги поступки и характеристики всех актеров, с которыми ему довелось вместе работать. Все они тогда показались ему глубоко больными и несчастными людьми с явным креном в психике. Пьянство и половые извращения настигали тех, кого обошли зависть, интриганство, болезненное самолюбие и самолюбование. Он вспомнил, как на его памяти нежные, как цветок, девушки превращались в развратных завистливых ненавистниц всего живого. Играли они уже не только на сцене, но и в жизни, постоянно. И сами не знали, где в них правда, а где ложь. Юноши превращались в капризных девиц сначала по характеру, потом и по «ориентации». Редко кому удавалось не потерять в себе личность. Такие блистали на сцене, но недолго. Их сразу забирали в столицу. Позже, когда Губин осмысливал для очередного письма Андрею, «что есть грех и какие разновидности он может принимать», он понял, что в основе лицедейства лежит смертный грех под именем блуд, густо приправленный тщеславием.
Тогда уже волна перестройки намного ослабила строгость режима содержания в ЛТП. Губин в один из воскресных отпусков купил Библию и зачитывался святой книгой, погружаясь в мир вечной истины. Простые слова Христа, обыденные — на первый взгляд — притчи, поэтические строки псалмов и пророчеств буквально взрывали его сознание. Гранит привычных истин рассыпался в песок. Страх чередовался с восторгом, и все это озарялось всполохами открытий, когда от прочитанного слова замираешь, останавливается дыхание, наступает тишина, а потом вдруг — молния! — и прозрение. Дошло.
Конечно, для православных, впитавших веру с молоком матери, его открытия показались бы повседневностью их «невидимой брани». Но для него, воспитанного коммунистами, истины Христа становились подобными землетрясению. Он не понимал, как же такое могло сразу и бесповоротно вызывать в нем абсолютное доверие. Почему он не отрицал, не боролся с невыгодными для нормальных людей истинами, где нищета — благо, а богатство — вред, но сразу принимал их как руководство к действию для немедленного применения в жизни.
Сначала он их принимал, открывал им «кредит доверия» в душе, а только после осмысливал их и пытался анализировать. Кстати, последнее не всегда получалось. Сознание и опыт давали сбой. Он понял, что подошел к тому пределу, за которым анализ не только бесполезен, а попросту вреден. Ну, не способен человек перешагнуть этот барьер, слишком его инструментарий слаб и ограничен. Истина дается нам в том объеме, который необходим лишь для исправления собственных ошибок. И этого вполне достаточно.
И еще один вопрос не давал ему покоя: почему раньше все это проходило мимо него? Как случилось, что он оказался за бортом этой тысячелетней реальности? С этим вопросом он обратился в письме к Андрею. Тот ответил, что, скорее всего, для принятия истин такого масштаба нужна определенная готовность сознания: или детская чистота, или опыт страданий. Так как первую стадию мы уже неблагополучно миновали, то остается второе. Самодовольным и эгоистичным истины этого порядка недоступны. Для таких «тьмы низких истин дороже их возвышающий обман». Возвышающий. Любовь к себе, любимому, затмевает истину, творимую в немощи, растворяющей «я» в океане Божественной благодати.
Со страхом теперь Губин ожидал своего освобождения. Куда ему
