обмолвились они ни об Иване Федорове, ни даже о Макарии, — Федоров в своем львовском послесловии напоминает о подлинных основателях первой русской типографии.
«Сия же убо не туне начах поведати вам…» обращается Иван Федоров к читателю и рассказывает о «презелном озлоблении», которое случилось ему и Мстиславцу не от государя, но от многих начальников и священноначальников и учителей. Эти гонители «зависти ради многие ереси на нас умышляли, хотячи благое во зло превратити и божие дело в конец погубити». Клеветники и невежды преследовали книгопечатников: «Обычай есть злонравных и ненаученых, и неискусных в разуме человек, ниже грамотические хитрости навыкше, ниже духовного разума исполнени бывше, но туне и всуе слово зло пронесоша». (Подлинный текст послесловия дан в приложении к этой книге. — И. Б.)
Иван Федоров безусловно был прав в оценке своих врагов, как людей «ненаученых» и даже прямо безграмотных; сам он, несомненно, стоял неизмеримо выше их и в нравственном, и в культурном отношении. Эта резкая, но правильная оценка исходила из уст человека скромного, отнюдь не склонного преувеличивать свои силы и достоинства: он сам в том же послесловии просит исправить его ошибки, если они окажутся в книге, ибо, говорит книгопечатник, он тоже мог ошибиться.
Но его московские гонители неспособны были обнаружить подлинные ошибки. Невежество и пороки духовенства поражали посещавших Россию иностранцев:
«…У русских очень много духовных лиц. Как они коверкают и путают евангелие с другими частями святого писания, — это, по слухам, удивительно. Что касается разврата и пьянства, то нет в мире подобного, да и по вымогательствам это самые отвратительные люди под солнцем. Судите теперь о их святости. У них вдвое больше земли, чем у самого великого князя, но по отношению к ним он действует умеренно. Когда они обирают простых людей и бедняков, он получает часть».
Так писал англичанин Ричард Ченслор, посетив Россию в 1553–1554 годах. Его характеристика целиком приложима и к гонителям первопечатника. Они действовали из ненависти к новому, они измышляли наветы из злобы и зависти, даже сами не разумея смысла своей клеветы: «Такова бо есть зависть и ненависть, сама себе наветующи, не разумеет, како ходит и о чем утверждается…»
И с горечью упрекает Иван Федоров своих гонителей в том, что они изгнали его из отечества: «сия убо нас от земли, и отечества, и от рода нашего изгна и в ины страны незнаемы пресели». Далее следует рассказ о том, как попали печатники к Григорию Ходкевичу, «любезно принявшему» их, и как вынужден был оставить его Иван Федоров и пуститься в новые скитания.
Рассказал он и о своем путешествии во Львов: «И в путь шествующу ми, многи скорби и беды обретоша мя, не точию долготы ради путного шествия, но и презелному поветрею дышущу и путь шествия моего стесняющу и, просто реши (сказать), вся злая и злых злее».
И лишь попав во Львов, Иван Федоров вздохнул легко: все, что он перенес, «сну подобно и сени, преходят бо; яко же бо дым на воздусе благая и злая расходятся». Сын своего века, Иван Федоров, придя во Львов, творит молитву. Но и молится он только о своем любимом деле. Он просил не отнимать у него словес истинных, дать ему возможность распространять эти словеса в его печатных книгах.
После этого он обратился к местным богачам: «И обтецах (обходили) многащи богатых и благородных в мире, помощи прося от них и метание сотворяя, коленом касаяся и припадая на лицы земном, сердечно каплющими слезами моими ноги их омывах, и сие не единою, ни дващи, но и многащи, сотворях… не испросих умиленными глаголы, ни умолих многослезным рыданием… и плакахся прегоркими слезами, еже не обретох милующего, ниже помогающего, не точию же в русском народе, но ниже в греках милости обретох…» И только «инии неславнии в мире» и некоторые «малые в иерейском чину», то есть из низшего духовенства, помогли Федорову вопреки отношению высших духовных чинов.
Такова «вкратце списаная история» страданий и мытарств первого русского книгопечатника. В ней нет ничего вымышленного. Все позднейшие исследования не опровергли ни одного утверждения Федорова. Наоборот, документальные данные подтверждают правильность сообщенных им фактов. Так летопись Супрасльского монастыря, мимо которого лежал путь книгопечатника из Заблудова во Львов, также упоминает, и именно под 1572 годом, о страшной моровой язве, от которой вымирали целые села.
Львовское послесловие написано сильным и уверенным языком опытного литератора. Оно лишний раз подчеркивает, что Иван Федоров был не просто ремесленником, а высокообразованным, культурным человеком, стоявшим на уровне передовых идей своего времени.
Для его послесловий (и этого, и в первопечатной книге 1564 года) характерны конкретность содержания, насыщенность яркими фактами, взятыми из самой жизни, изложенными сжато, но ясно и энергично. Этим своеобразным реализмом они выгодно отличаются от туманных и малосодержательных, но зато перегруженных церковной мистикой послесловий в книгах, появившихся в Москве после Ивана Федорова. Чтоб убедиться в этом, достаточно прочитать для сравнения, как типичный образец, послесловие из книги, напечатанной в 1587 году, уже при сыне Ивана IV, царе Федоре Ивановиче:
«Всяко даяние благо и всяк дар совершен, сходяй свыше от отца светом; свет же есть истинный Христос бог наш, иже сый сияние славы отча и образ ипостаси его, нося же всяческая глаголом силы своея, собою очищение грехов наших сотворив, и седе одесную престола величествия на высоких, и оттуду всем полезная подавая, и всякое исполнение исполняя, озаряя и просвещая всякого человека, грядущего в мир, якоже и сам рече: аз есмь свет миру и ходяй по мне не имать ходити во тме, но имать свет животный. Той свет истинный, слово божие и сын отечь, воссия молнию светолучныя благодати в сердцы благочестивого царя нашего и государя великого князя Феодора Ивановича, всея Русии самодержьца, дабы царство его исполнилося божественных книг печатных: и повелением его великого государя благочестивого царя, и благословением преосвященного Иова митрополита всея Русии начата бысть печатати в богохранимом и царствующем граде Москве…» и так до конца, все в том же духе. Ничего подобного нет в послесловиях Ивана Федорова.
Львовский «Апостол» Ивана Федорова был отпечатан так же тонко и искусно, как и все его работы.
Шрифты для этой книги были изготовлены по формам (пунсонам или матрицам), привезенным из Москвы. Украшения также были из московской типографии. Даже рамка на гравюре Луки была московская, только самое изображение Луки было вырезано заново. Наконец, в львовском издании точно совпадали с первопечатным «Апостолом» начало и конец каждой страницы.
Кроме послесловия, львовское издание отличается от первопечатного красиво исполненным рисунком в конце книги. Левая сторона рисунка изображает герб города Львова; правая — книжный знак Ивана Федорова.
Что хотел выразить первопечатник своим книжным знаком или гербом? Одни находят в нем подражание книжному знаку Альда Мануция, который изобразил дельфина и якорь: с дельфином будто бы сходна изогнутая полоса в гербе Федорова, а с якорем — венчающий ее наконечник стрелы; другие видят в изогнутой полосе извив реки, а в стреле — угольник, необходимое орудие при изготовлении букв.
Изображение реки, по мнению некоторых толкователей, должно было напоминать древнее русское изречение: «Книги суть реки, напояющие вселенную…» А угольник мог служить эмблемой типографского искусства или в качестве стрелы указывать на его назначение — широко распространять просвещение.
Сам Федоров не оставил толкования своего книжного знака. Во всяком случае, появление его в книге, изданной Федоровым в собственной типографии, говорит о стремлении Федорова определить, подчеркнуть и сохранить свое самостоятельное лицо, как книгопечатника.
Этот герб появляется и в его последующих работах, с его именем и со словами: «Печатник из Москвы».
Иван Федоров был редкий мастер, художник книгопечатного дела и мог бы, конечно, извлечь из него большие личные выгоды, если бы взялся вместо русских книг печатать польские, если бы поставил свое печатное искусство на службу панам. Как раз в это время он мог наблюдать, как процветает в Польше ловкий деляга типографщик Шарфенберг, который сумел сделаться типографом королевской канцелярии, получить кучу привилегий, даже освободиться от обычной подсудности городским властям.
Но все эти блага не прельщали Ивана Федорова, он был и оставался до конца своей жизни русским
