переливаются дорогие пуговицы.
— Это ней я говорил вам, дорогой маэстро! Не правда ли, сия девка — отличное приобретение?
Глава третья
А дело-то вот как обернулось
С этого дня Дуню стали учить тому же, что и остальных девочек-актерок. И петь. И танцевать. А дьячок Герасим Памфилыч — грамоте и счету; мадам Дюпон — хорошим манерам, а также французскому языку.
Уже не жаловалась Дуня на свою злую долю. Хотя от Матрены Сидоровны по-прежнему на нее сыпались и оплеухи, и подзатыльники. Что поделаешь, коли выдался у бабы сварливый нрав!
Доставалось ей изрядно и от дьячка Герасима Памфилыча. Этот был маленький, плюгавенький, а на щелчки и тумаки — ох как горазд!
Дуня ему не потрафила тем, что, не в пример другим девчонкам, уже кое-как знала грамоту. На первом же уроке увидела книгу, которую принес Герасим Памфилыч, и решила свое умение показать. Открыла обложку и давай буквы складывать. Сначала прочла крупно написанное:
— «Арифметика Магницкого».
Потом дальше, уже словечки помельче. Те потруднее у нее пошли.
— «Что есть арифметика?»
И дальше, совсем мелкие буквочки. Эти прочла еле-еле, по складам:
— «Арифметика, или числительница, есть художество честное, независтное и всем удобопонятное, многополезное…»
Но Герасим Памфилыч оборвал:
— Ладно. Хватит.
А сам, воззрившись на Дуню, молча стал пальцами перебирать, будто они у него свербили. Потом спросил:
— Стало быть, грамотна?
— Ага, — ответила Дуня, а сама расплылась в улыбке. Думала — сейчас хвалить ее будет за умение буквы складывать. Однако же вышло наоборот.
— Иди-ка ко мне, отроковица, — приказал Герасим Памфилыч. — Сюда, сюда… Здесь становись. — Подманил пальцем поближе.
А как Дуня подошла, велел подставить лоб и давай учить:
— Чтобы не лез хвост прежде головы! Чтобы не лез хвост прежде головы!.. Чтобы не лез хвост… — и щелк Дуню по лбу. И опять — щелк Дуню по лбу.
Десяток щелчков отпустил, чтобы вперед не лезла. Еще десяток Дуня получила за похвальбу. А последний десяток, чтобы Забыла, что знала, а знала бы только то, чему будет ее обучать Герасим Памфилыч.
Руки у дьячка маленькие, сухонькие, а щелчки были отменные. До вечера у Дуни трещала голова.
А как спать легла, вся подушка от слез отсырела. За что же такое наказание? Что худого сделала? В чем провинилась?
Хорошо, что Фрося рядом лежала. Утешала, как умела. Ласковые слова шептала на ухо. А потом сказала:
— Ты больше помалкивай у Памфилыча. Пусть Василиса первая слывет. Отец-то Василисин ему двух поросят дал и кур без счету… Васюткин отец у барина нашего, Федора Федоровича, любимый псарь, за охотничьими собаками ходит. Злой мужик, а Василису свою без ума любит. Пожелал, чтобы актеркой обучалась.
Фросина наука Дуне впрок пошла. С тех пор Дуня намного поумнела: на уроках дьячка голоса не подавала, будто воды в рот набрала. Слушала, как Василиса еле-еле, по складам, слова читает, а Герасим Памфилыч без устали ее похваливает:
— Так, так, красавица моя! Не токмо красой, а умом тебя бог не обидел.
И Василиса победоносно, сверху вниз, глядела на девчонок Зато на уроках Антона Тарасовича было по-иному. Музыкальная наука Василисе никак не давалась. Все вызывало у нее лишь раздражение да скуку. Разве для того она живет на свете, чтобы горло драть? Другой доли хотела себе, высокого понятия была о своей красоте.
А Дуне каждое занятие с Антоном Тарасовичем было как великий праздник. Не могла дождаться часа, когда Матрена Сидоровна отведет ее да Василису с Ульяшей в репетишную комнату.
Нотную азбуку учила с превеликим усердием, запомнила крепко. Затвердила не только названия нот и на какой линейке как пишется, но могла безошибочно пропеть каждую и без клавесина.
И музыкальная память у Дуни была отличная — цепкая, прочная. Услышит мелодию и запомнит сразу и, как каралось ей, на всю жизнь.
Спустя месяц Дуниного учения у Антона Тарасовича произошел случай, после которого Дуня и вовсе окрылилась.
Дело было так.
Антон Тарасович уже много уроков подряд разучивал с Василисой песенку. Музыку сочинил он сам, синьор Антонио. Слова были Ломоносова. А пелась эта песенка под аккомпанемент виолончели, на которой играл Петруша Белов.
Но никак рта песенка не давалась Василисе. Иной раз так слова напутает, так сфальшивит — хоть уши затыкай!
Однажды Антон Тарасович вышел из себя. Вскипев и стуча кулаком по клавесину, принялся орать на Василису, а заодно и на Ульяшу, хотя та, затаившись от страха, сидела в стороне и петь еще не начинала.
— Барбаро — грубо! Дерево ты! (Это он Василисе кричал.) И ты тоже… (Это он — уже в Ульяшипу сторону.) Вы обе — две грубые дубины. Учи не учи, толку не будет! (А это он — и той и другой.)
Петруша, усмехаясь, беззвучно перебирал пальцами струны своей виолончели. Василиса стояла, опустив ресницы, и была вся в красных пятнах. Ульяша в испуге открыла рот. Вид — дурища, слов других не подберешь.
Вдруг Антон Тарасович посмотрел на Дуню, которая была тут же, и крикнул ей:
— Иди сюда…
Дуня поспешно подошла.
— Пой! — крикнул ей Антон Тарасович.
— Чего петь? — шепнула Дуня, вылупив глаза на Антона Тарасовича. Злющий был сейчас. Страсть!..
Эту песню! — Он ткнул пальцем в сторону Василисы.
— Батюшка, Антон Тарасович, да я не умею…
— Умеешь.
— Да я сроду не пела. Не могу…
— Можешь! — И Антон Тарасович махнул рукой Петруше, чтобы тот начинал.
И Дуня, покорившись, запела:
