колоду, начала даже псалтырь читать.
Плясать она умела, как никто в деревне. Начнет — засмотришься, глаз не отведешь.
Лучше же всего Дуня песни пела.
Не так давно, тому лет пятнадцать назад, в Москве на плахе сложил свою голову Емельян Пугачев. А песни про него в народе ходили, и все новые и новые складывались. Одну из них особенно любила Дуня.
Попросят ее, бывало, вечерком, после работы:
— Дунюшка, спой про Пугачева, как он в темнице сидел.
— Спою, — соглашалась Дуня.
Прислонится она спиною к стенке избы либо к какой-нибудь ограде, руки плетями бросит вдоль тела, чуть поднимет голову, помолчит, вроде бы с мыслями собираясь, и заноет. Сперва тихонечко, словно для себя одной:
Голос ее, высокий, чистый, звенел в вечерней мгле далеко-далеко, и так грустно тогда становилось на сердце, что бабы и девки подчас рукавами вытирали глаза. Когда кончала Дуня петь, они долго молчали.
Иной раз казалось, будто бы и впрямь звездочка вечерняя слушает Дунину песню. И горит светлее и трепещет от этой песни.
И вот минуло шесть лет с того дня, как однажды в господском саду у кустов малины встретились две семилетних Дуни. Пришло лето 1792 года. И снова сошлись пути-дорожки крепостной девчонки Дуни Чекуновой и ее барышни Евдокии Степановны. Только на этот раз Дуня одним подзатыльником не отделалась.
Глава третья
Приезд
На пруду квакали лягушки. Летало комарье. А перед крыльцом только что политые водой цветы стряхивали с лепестков прозрачные капли.
Солнце еще не село. Но, наливаясь багрянцем, уже скатывалось к лесу. Чистое летнее небо, вверху голубое, по горизонту зарозовелось.
Барышню Дунечку ждали из Москвы к вечеру.
— Едут, барыня, едут! — крикнула Ниловна, Дунечкина нянька, и вперевалку, поправляя теплый платок, засеменила вниз с крыльца.
Старшая горничная Степанида тотчас подала барыне свежий чепец с пышно накрахмаленной кисейной оборкой, рябая Аннушка, вторая горничная, накинула на плечи Варваре Алексеевне парадную шаль.
По мосту, громыхая, катила дорожная карета, запряженная четверкой лошадей. И кони и карета были нездешними. Они принадлежали Федору Федоровичу, младшему брату покойного барина. Рослый кучер и ливрейный лакей сидели на козлах.
Карета приближалась к усадьбе по широкой аллее, обсаженной липами. Вот подъехала к крыльцу. Лакей соскочил с козел и распахнул дверцу.
Сначала из кареты вышел Федор Федорович. Был он в щегольском дорожном камзоле, в коротких сапожках и без парика. За ним Следом вылезла и барышня, придерживая на груди косынку. Хоть Москва не слишком далеко, однако же выехали нынче спозаранку. Дунечка истомилась дорогой. На лице бледность, даже локоны чуть развились, повисли вдоль щек.
После долгой разлуки — ведь более года не видались — Варвара Алексеевна крепко прижала к груди голову дочери: дождалась наконец!
А Дунечка ей, передернув плечиком:
— Ах, маменька, прически не сомните. Куафер Мишель делал. Тот, что на Кузнецком заведение держит…
Недели две тому назад Варвара Алексеевна немало удивилась, получив письмо от Федора Федоровича. Тот писал, что племянницу он сам привезет в Белехово и чтобы лошадей за нею в Москву не посылали. Кстати, сообщил он, есть небольшое дело к ней, к Варваре Алексеевне. О деле они поговорят при встрече.
И так, и эдак прикидывала Варвара Алексеевна: какое, мол, дело может быть к ней у мужниного брата? Вроде бы не часто они видятся, а тут вдруг и сам надумал приехать, и Дунечку взялся привезти. Решила — не иначе, как денег будет просить взаймы. До нее дошли слухи, что брат покойного мужа живет в своем Пухове не по средствам, на слишком уж широкую ногу. Театр у себя в усадьбе построил, привез итальянца-музыканта, чтобы людей разным актерским премудростям учить, не то комедии, не то оперы задумал завести. Разве до добра такое доведет?
Про себя Варвара Алексеевна твердо решила — денег Федору Федоровичу нипочем не давать. И так себя настроила, что откажет наотрез.
Однако вечером, в день приезда, о деньгах и речи не было. Отужинали при свечах. Федор Федорович приналег на заливных стертлядок. Повар Савельич мастер был их готовить. И кулебяку с гусиной печенкой похвалил. Так же с удовольствием отведал рябиновой пастилы.
Потом полюбовались подарками, которые Федор Федорович привез из Москвы. Больно хороша была тяжелая кашемировая шаль с узорной каймой. А уж о складном веере с черепаховой ручкой, отделанной золотом, и говорить нечего!
— Куда мне, старухе, такой? — жеманясь, проговорила Варвара Алексеевна и, раскрыв веер, помахала им на себя. — Разве только Дунечку вывозить на балы?
Но когда Федор Федорович подал ей табакерку, тут уж Варвара Алексеевна вконец растаяла. Табакерка была дорогая — это она сразу поняла. На крышке — медальон с профилем царствовавшей тогда императрицы Екатерины II. А вокруг медальона — лентой вилась гирлянда из крупных жемчужин.
— За это тебе отменное спасибо, батюшка мой! — растроганным голосом принялась благодарить Варвара Алексеевна. Подумала: нет, нет, не зря расщедрился деверек — будет денег просить! На всякий случай начала жаловаться на свою вдовью судьбу: мол, трудно ей приходится, всюду глаз нужен, за каждым доглядывать приходится, а у нее здоровье слабое, а погода нонешний год так себе, а пшеница вроде бы плоховата, а овсы — и вовсе, а озимые…
Федор Федорович молча поглядывал на дородную краснощекую Варвару Алексеевну и, отметив ее превосходное здоровье, понял, что не напрасно невестка жалуется — денег взаймы вряд ли даст. Когда ехал сюда, видел он посевы: что и говорить — отменные хлеба, и озимые и яровые.
Он и раньше знал о прижимистом нраве Варвары Алексеевны. Однако, переломив свою неприязнь к невестке, приехал в Белехово: авось удастся перехватить здесь до осени. Ведь знал, что денежки у Варвары Алексеевны водятся, и немалые.
Разошлись поздно. Федору Федоровичу отвели кабинет покойного брата. Там его ждал камердинер
