Было ему лет пятнадцать, играл он на виолончели и стал любимым учеником синьора Антонио.
Не прошло и двух лет, а Федор Федорович, наряду с искусно приготовленными обедами повара- француза, мог попотчевать своих гостей и хорошо слаженным оркестром под управлением итальянского капельмейстера Антонио Терручи.
Его собственные занятия скрипичной игрой тоже шли успешно. Случалось, он занимал место в оркестре, исполняя партию первой скрипки. Как и во многом, он и тут следовал примеру графа Николая Петровича Шереметева. Граф — отличный виолончелист — иногда позволял себе такую вольность, он играл на виолончели в своем крепостном оркестре.
Но тут, в Пухове, нежданно-негаданно произошла еще одна перемена. Насмотревшись в соседнем Кускове, в театре у того же Шереметева, великолепно поставлеиных онер, комедий и балетов, Федор Федорович надумал и у себя устроить театр. Тем более, что оркестр уже имелся.
И вот недалеко от барского дома, в парке, построили длинное высокое строение. Внутри строения был довольно большой зрительный зал, а также хорошо оборудованная сцена.
Теперь у Антона Тарасовича появились и новые ученики. Он тщательно отбирал среди крепостных Урасова людей с хорошими голосами и хорошим слухом, будущих певцов и певиц. Ходил гордый, радостный, когда у худенькой, неказистой девушки Катерины Незнамовой оказалось сильное контральто красивого тембра. Радовался, когда нашел: Ивана Тихомирова, здоровенного парня с добрыми глазами. Бас у Ивана был такой, что возьмет нижнее фа, будто из трубы подает голос — густой, громкий.
А там вскоре отыскалась и Надежда Воробьева, красивая, вздорная девушка. Хоть с ленцой была, хоть капризница, но за голос — легкое и звонкое сопрано — прощал ей Антон Тарасович и лень и капризы.
Так постепенно Пуховский театр обрастал людьми — певцами и певицами, дансерами и дансерками.
А как-то привез Федор Федорович из Москвы старую француженку. Звали ее мадам Дюпон. Ей надлежало обучать актеров и танцам, и хорошим манерам, и французскому языку. В те времена, будь то комедия, опера или балет, всюду действующими лицами были знатные люди: короли да королевы, принцы и принцессы, разные графы с графинями. В иных пьесах действовали боги с богинями и прекрасные нимфы. Арии в операх всегда пелись либо на французском языке, либо на итальянском. Как же тут обойтись без хороших манер, без звания французского и итальянского? И крестьянским девушкам и юношам, по прихоти барина взятым для его театральных утех, приходилось учиться и хорошим манерам, чтобы играть благородные роли, и французскому и итальянскому языкам, на которых пелись арии в операх.
Затем новая идея осенила Урасова: он решил завести у себя в Пухове нечто вроде театральной школы. Подобная школа уже имелась в Кускове у графа Шереметева.
Кусковская школа, как и все, что имело отношение к театру, была поставлена у Шереметева на широкую ногу. Театральные воспитанники жили у него в специально построенных флигелях — мальчики отдельно от девочек. Встречаться и разговаривать друг с другом им не разрешалось.
Обучали их там разному: и грамоте, и письму, и арифметике, и словесным наукам. Крепостной человек графа Степан Аникиевич Дегтярев, талантливый музыкант и композитор, учил театральных воспитанников пению. Из Москвы приезжали видные актеры. Они обучали наиболее талантливых крепостных ребят театральному делу. Учителем танцев стал один из лучших танцоров балета — Кузьма Сердоликов.
Порядки в Кусковской театральной школе были суровыми. В особой строгости держали там девочек. Они жили взаперти, как бы за семью запорами и за семью затворами. Никуда их не пускали, ни с кем они не смели видеться, даже с родственниками. На Занятия и в церковь их сопровождали приставленные для того женщины. Женщин этих — надзирательниц — Шереметев назначал самолично, выбирая из самых преданных ему крепостных. Надзирательницам было приказано неусыпно следить за воспитанницами театральной школы, а также ставить их на колени, сажать на хлеб я воду, если будут непонятливы и ленивы. Мальчиков же за провинности разрешалось сечь розгами.
Чтобы у девочек были тонкие талии, их заставляли постоянно ходить в жестких корсетах. И бедняжки тяжко страдали, затянутые с утра до ночи в эти панцири.
Шеремстевская театральная школа стала для Федора Федоровича предметом подражания. И в Пухове, в глубине парка, вдали от остальных строений появился небольшой флигелек со светелкой наверху. Флигелек этот предназначался для театральных воспитанниц. Мальчиков же решили поселить во флигеле, где отведена была комната Антону Тарасовичу. И пошла наука.
Пению стал обучать Антон Тарасович. Старая француженка — танцам и хорошим манерам. Герасиму Панфилычу, дьячку пуховской церкви, за небольшую мзду приказано было учить всех грамоте, счету и письму. С особой придирчивостью искал Урасов надзирательницу. Выбор его пал на крепостную по имени Матрена Сидоровна. Была она злой и сварливой. Всю жизнь прожила одиноко и барину была предана без меры. Получив назначение, она повалилась Урасову в ноги, поклялась служить ему как пес цепной и быть неусыпной сторожеей вверенных ее попечению девок. Так и появилось в Пухове нечто вроде театральной школы, хотя все делалось далеко не в шереметевском размахе.
Однако то, что богачу Шереметеву было по плечу, для Федора Федоровича оказалось непосильным бременем.
Главапятая. Непонятное слово «Шарман»
Дуня, ног не чуя под собой, бежала на другой конец деревни к своей крестной Агафье Фоминишне. Может, выручит крестная, даст какую-нибудь одежку получше, поновее. Ведь стыд и срам в эдаком сарафане, как у нее, идти на барскую усадьбу хороводы водить!
Нынче в полдень к ним в избу влетела Глашка Никонова. Хлопнула дверью, остановилась посередке горницы, а слова выговорить не может. Бежала — задохнулась. Стоит, таращит глаза, только на конопатом остром носике веснушки ходуном ходят.
Мать и бабка сперва испугались даже. Мать спросила:
— Ты что? Аль случилась беда с кем?
Тут Глашка дух перевела и затараторила. Вот только-только приходил староста… Нет, не к ним, к Щелгуновым. Велел всем девкам собираться на барский двор. Барыня наказывала, чтобы нынче девки хороводы водили, чтобы песни пели, да чтобы повеселее. И сказал староста, чтобы собирались самые лучшие певуньи и плясуньи.
— И тебе приказывал идти, — сказала Глашка.
Дуня не поверила:
— Мне?
— Тебе.
— Да отколь же он меня знает?
— Отколь знает, того не ведаю, а сказал: чтобы была Чекуновых Дуняшка.
Дуня румянцем залилась: стало быть, так оно и есть! И ей надобно идти хороводы водить.
А Глашка Никонова, захлебываясь словами, давай дальше сыпать: приказывал староста Никита Васильевич, чтобы девки сбирались на двор возле амбаров. Как в сборе будут, он сам их поведет, куда барыня Варвара Алексеевна прикажут. И еще он велел, чтобы в самое праздничное нарядились — поцветастее, поновее.
Вот тут-то и хватились: в чем же Дуне идти перед барами пес пи петь и хороводы водить? Про будничный сарафан и говорить нечего — заплата на заплате. А в котором Дуня по праздникам в церковь ходит, тоже не больно завидный. Велела Анисья бежать дочери на тот край деревни к крестной Агафье Фоминичне. Крестная все же побогаче их. У нее, может, чего найдется.
И крестная выручила. Достала из большого резного ларя сарафан. Встряхнула как следует и раскинула перед Дуней.
— Хорош?
У Дуни сердце защемило: хорош? Глаз не отведешь, вот до чего хорош! Голубой. Подол красной китайкой обшит. А спереди от самого верха до самого низа — пуговки блестят. Круглые, будто ягодки золотые. А чуть стукнутся одна об другую — звенят.
— Ох, крестненькая… — не сказала, еле выдохнула из себя Дуня.
И ленту дала Агафья Фоминишна, чтобы Дуне в косу вплести. Атласную. Лазоревую. Не пожалела,
