Пустыня внемлет Богу

2. Нил: водовороты — водяные смерчи. Облики недопроявленных существ

Учится он легко, жадно заглатывая знания — и вправду как рыба наживку: это сравнение приходит всегда на практических занятиях по изучению природы, когда они вместе с учителем — жрецом храма, охраной, гребцами рассекают на лодках ковры водяных лилий и зелени, углубляясь в заросли тростника и папируса, стоящие вокруг так высоко и густо, что не видно солнца, и в этом прохладном сыром полумраке, словно в некоем безмолвном священнодействии, следят они за скользящими в глуби вод между стеблями тростника гибкими сомами, лобанами, нильскими щуками, набрасывающимися с какой-то слепой жадностью на наживки и заглатывающими гибельный кончик остроги. Изредка неподалеку, в болотистой пойме, взметнется туша крокодила, гиппопотам покажет свои огромные ноздри и малые глазки.

Изредка расступятся стены тростника и внезапный ослепительный, желтый и тяжкий, как цельнолитой неохватный брусок золота, зной прижмет всех к днищам лодок, но опять спасительные стены папируса сопровождают их обратно к городу, и вот уже чудесно рисуются длинноногие ибисы и цапли на фоне вечернего солнца, зеркальной моды отмелей, дальних песков, лагун и пойм, возделанных полей, изрезанных каналами, канальцами, плотинами.

К самому сердцу Месу подступает мехет, что означает — болото, окруженное папирусом, — Дельта великого Нила, разбивающегося на семь русел. Велика плотность проживания вдоль них, потому столь невероятна близость дворцов наместника Амона-Ра и скоплений домов простого народа, и все соединяется Нилом, некой коммунальной общностью, купальней страны, этим пространством воды, единственно незаставленным, и, главное, не стоячим, а текучим, уносящим, промывающим и вымывающим.

И все это западает в память, и с каждым новым поворотом русла, а с ним — всей Дельты, возникает неясно, но достаточно ощутимо некое новое сочетание пространства и мысли, вспыхивает и тут же исчезает внезапное озарение, безотчетное, тающее, как обруч солнца за прикрытыми веками, оставляющее знак чего-то невероятного и тайного.

Так плотность и скученность Дельты рождает ощущение, что из устья каждого из семи русел исходит многообразная и столь шумная жизнь городов и сел, великая масса суетной оседлости, вливающаяся в Великое море и почти мгновенно исчезающая в нем — под бескрайностью вод.

На этой грани роятся корни мыслей, обещающих раскрыть тайну мира, но в конце концов закрепляющих лишь хвосты этой тайны, облики недопроявленных существ и существований, которые в своей недопроявленности несут угрозу, даже страх, но и ощущение неисчерпаемости жизни, набегающей волнами из будущего.

Купание царственных отпрысков в Ниле под присмотром опытных пловцов, необузданность юности с визгом, брызганьем, игрой в догонялки, очень нравится Месу, да и плавает и ныряет он получше некоторых старших.

Особенно он любит плыть против течения, борясь с напором вод. Однажды теплая струя, скрытая в общем потоке, властно скрутила его и понесла вкривь к водовороту, чей глубокий зев уже приготовился его проглотить, но спасатель на лодке был достаточно бдителен.

С тех пор Месу проявляет особый интерес к воронкам, стремнинам, водоворотам, интуитивно ощущая, что эти, по сути, водяные смерчи, как бывают песчаные, отмечают кривую скрытой, но отчаянной борьбы родившегося внутри массы вод и чуждого этой массе течения, сумевшего выделить себя в самой этой массе, более того, воспользоваться ею для собственного сотворения.

Разве водоворот, и не столько вертикальный — над ямой или камнем на дне, — сколько горизонтальный, не похож на почти крокодилью потасовку стаи с чужаком? И горе постороннему, который попадает в эту потасовку.

Все эти скорее ощущения, чем размышления, странны и удивительны.

Месу как бы даже сочувствует этому одинокому течению, как живому существу среди неохватно движущейся массы вод многих, которое, сотворив себя из этих же вод, должно не только бороться за свое существование, но и не терять равновесия внутри самого себя, не изменить себе по собственной слабости.

3. Море: пространство подобно пловцу на спине — лицом к небу

Видение Дельты, уходящей в Великое море — всей этой лавки древности, — несет в себе тягу к чему-то иному, намек на нечто, что может стать главным в его жизни.

Первый школьный выход на взморье потряс его с такой силой, что на некоторое время он теряет сон, опять вызвав тревогу придворных врачей, прописывающих ему успокоительное, но он-то знает причину потрясения.

Особый мир моря, приморья озвучивает, освещает по-новому все, доселе известное ему, очерчивает пространством неба и вод бескрайних — протяжно, и потому здесь очертания вещей — кораблей, домов, складов, навесов — иные, во всем нечто корабельное, плавучее, протягивающееся вдаль. И голоса людей иные — с прибавлением, колоколом пространства, с тягой и в то же время с ленцой.

Шум вод — как вечное веретено, и отношение к жизни, к току времени, здесь иное — лениво- протяжное. И любое живое существо, в особенности человек, ощущает, пусть неосознанно, но достаточно остро, свою земноводную сущность, свою оборванную пуповину, все же связывающую его с этим пространством, причастившись к которому он, Месу, считает его своей личной тайной.

Любимый их учитель и великий жрец Анен, кумир отпрысков царской да и всех аристократических семей, преподающий историю, географию и пантеон богов, рассматривает космогонию и эмбриологию как одно и то же, и Месу бросает в дрожь, когда Анен объясняет тайну рождения, описывая родовые схватки как спазмы на волосок от смерти, а выход в жизнь — как обвал света, первое же ощущение человеческим существом сторон света, верха и низа — как первые признаки разума, а долго длящуюся дезориентацию — как безумие.

Но отношения, развивающиеся между Месу и этим бескрайним пространством вод, никому не подвластны и раскрываемы лишь им двоим.

Очередной школьный выход к Великому морю. Знойный полдень замыкает каждого в свой жаркий куколь…

Море недвижно.

Пространство, подобно пловцу на спине, раскинулось на море имеете с острой оранжевой дорожкой от солнца и замершими в дреме редкими дальними кораблями.

Все чудится отдаленным, отделенным и погруженным в себя.

Месу как никогда ясно, что пространство имеет свою собственную скрытую жизнь, одушевляемую на глубину его, Месу, вживания, вслушивания, всматривания, вчувствования в него.

У пространства свой язык, своя печаль, свое молчание.

На море оно может качаться на волнах лицом к небу.

В пустыне, куда их также однажды возили, оно погружено в марево, в оцепенение, но всегда и везде главное — это вслушивание в себя.

И уже на всю жизнь память юности будет вставать ровной выцветшей, замкнувшейся в теплыни вышиной небес и рыбье-сизым морем. Мягкое солнце, слегка припорошенное взвесью песка, плашмя лежит на суете дворцов и безмолвии дальних пирамид. Море, погруженное в себя, в нечто высокое и вечное, принимает тебя в свое безмолвие и настраивает, как всеобъемлющее сознание, на ту же вечность.

Так и закрепятся эти годы — четкой, острой линией горизонта — краем сознания. И по этому краю перепончатыми крыльями стрекоз, парусами скользит твоя мотыльковая юность, которой уже нет, и печаль ее отсутствия стоит солнечной дымкой над водами тихими, ушедшими в себя, не растрачивающими буйно и бездумно энергию на штормы и бури.