Пустыня внемлет Богу

Странен мгновенный высверк из допамяти, из дородовых глубин, яркий, горький выброс из досознания в миг замыкания круга жизни, абсолютного возврата к Нему — мгновение, равно отстоящее от зарождения и умирания. Некое несуществование на грани исчезновения и все же присутствия. Пожизненное странствие, внезапно в первый и последний раз (ибо истекло время раскрыть кому-либо живому эту тайну) столь отчетливо вспыхнувшее в сознании, истончающемся к исходу жизни.

Первый инстинкт, проклюнувшийся еще до возникновения, — окружающая бездна, покачивающая тебя как бы на обломке скорлупы, не грозит гибелью, ибо легкость твоя равна легкости пространства и времени.

Но они-то и не касаются тебя, ибо для них тебя еще нет, тебя для себя еще нет — только для Него.

Страшиться надо было не бездны, каплей которой ты был. Страшиться надо было того, что так и останешься этой каплей и не коснется Он тебя лучом своим — выпадешь за ненадобностью в осадок, в небытие, не состоишься.

И — как вспышка — радость возникновения от боли, нанесенной ударом клюва, как однажды в пустыне буря гнала птицу, она ударилась о грудь Моисея, от испуга клюнула, и понесло ее дальше — в пространство и тьму.

Ощущение изначалья абсолютно лишено было образа и выражения, ибо подразумевалось до формы, до жизни — но это было.

В эти мгновения невероятие открывшегося проклюнулось и в языке Его, которым писалась Книга, в гнезде слов: рэхэм — чрево, рахум — милосердный, рахмана — Он да будет благословен, рахам — остроклювый хищник.

Собственное отсутствие восходило вечностью.

Собственное отсутствие не боялось воды, ибо вода была его стихией, но оно уже искало посредников между своим ничто и колыханием мировых вод.

Страх и безмятежность были колыбелью этого отсутствия, уверенность которого в будущей своей безопасности охранял пульс матери, гуляющей вдоль великих вод и ощущающей их тягу в себе.

Воды были сверху и снизу, небом и землей, да и само отсутствие было водой, пусть чуточку более клейкой.

И сейчас это обнадеживающее отсутствие, напрочь забытое в суете жизни, пришло внезапно, отчетливо, успокаивающе знакомо — через всю жизнь — из досознания, — залило с головой, и он закрыл глаза.

Тьма за веками была такой бархатно-желанной, очищенной, манила, но не давила, а почтительно замерла в ожидании, полная одновременно горячо сжимающей и освежающей тяги — как течение реки, которое подобно чреву матери обволакивает тебя, может спасти или утопить.

Тьма внешняя была какой-то белесо выхолощенной, клочковатой, угнетала отсутствием цельности, вызывала страх своей стискивающей горло скудостью.

Сколько раз в течение жизни он задыхался во сне, в глубину которого его проталкивала какая-то невидимая, но убийственная сила, проталкивала из тьмы и бездыханности в свет и удушье.

Это могло казаться воспоминанием, если бы не грозило столь ощутимой гибелью.

Древний безначальный ужас заполнял его только сделавшее первый вздох тельце в тот миг, когда внезапно из тесно облекавшей его полости он был выброшен в несоизмеримую, огромную, проваливающуюся куда-то по обе его стороны пустоту.

В какие бездны сознания его ни втягивало время, на какие края небесного круга он ни возносился, наклоняясь над миром, одна истина стерегла его тенью: жизнь подобна мгновению, сколько бы ты ни жил, у смерти же в запасе вечность.

Врата, колодцы, бездны смерти всегда рядом и всегда распахнуты настежь.

Вход в жизнь меньше отверстия игольного ушка.

Мгновенная легкость исчезновения превышает все вместе взятые возможности вхождения в жизнь.

Но она оживает в голосах, звуках, шуме вод, и рассказы покойной сестры Мириам не только возвращают живое ее присутствие, но и присутствие всех тех, которые окружали младенца, всплескивали руками, говорили, смеялись, плакали, и это были только женщины — и женская стихия в ее слиянии с младенчеством и материнством, побеждающая все фараоновы ужасы, его указы об утоплении младенцев, — все это нахлынуло с такой силой, будто совершалось тайно, но рядом, и младенец косвенно присутствовал при этом, и теперь это вернулось реальностью, которая таилась в подсознании всю жизнь и вдруг раскрылась, а скорее, обрушилась невыносимой тяжестью и еще одним неотвратимым знаком завтрашнего ухода.

Глава первая. Воды многие

1. Непробужденность как полнота жизни

Воды были сверху и снизу, небом и землей.

Само отсутствие было водой.

В длящийся миг наличествует присутствие, но и оно размыто, текуче и безопорно.

Воды многие — со всех сторон: спасающие и грозящие удушением.

После длящейся толчками и болью тьмы — первая фиксация: настороженность и тревога в звуках, которые потом обернутся голосами женщин, мягкими, льющимися водой из ковша.

Абсолютная беспомощность — равная уверенности в такой же абсолютной безопасности.

Сладостные растворение, распластанность и покой охраняются певучим шорохом тростникового хора, младенческим постаныванием — как бы со сна — ветра, ровным запредельным напевом великих проточных вод, который может улавливать лишь неустоявшийся, настроенный на небесные эмпиреи слух младенца на пути к грубому бурелому земных звуков.

Нет верха. Нет низа.

Дезориентация как форма существования.

Непробужденность как истинная — в первый и последний раз — полнота жизни.

Непробужденность, текущая молоком и медом. Неутолимая жажда этой непробужденности и сладостной размытости.

Покачивающая легкость существования.

Прикосновение — это все, льнущее водой, воздухом, теплом и прохладой. Лишь потом обретает мягкость ладоней и губ женщин, толпящихся у входа в жизнь, вливается струйкой молока и меда, обретает упругость соска и груди, все четче определяясь покоем и умиротворением, надежностью, голубизной, тусклой, как непротертый жемчуг, и солнечным светом.

Слепящие озерца женской ласковости излучают такую силу бескорыстного приятия, что оно растворяет сам женский лик — глаза, губы, очертания щек.

Певучи голоса, но различны звуки при вливании струйки молока и меда и при покачивании, погружающем в сон. Оба наречия непонятны, уловима лишь их непохожесть. (Проста разгадка этой волнующей изначально тайны бытия: укачивает мать, а кормилица — из женщин— евреек.)

Время не выделяет момента выхода из материнского лона, и в нем длится безмятежное проживание на водах или в водах чрева, продолжение плавания, как в мини-ковчеге (из корней этого знания и ощущения родится описание Ноева ковчега, ядра жизни среди всеобщей гибели, проступят намеки тайны Сотворения мира, законов перехода из одной стихии в другую, когда вода — это сгустившееся небо, а воздух — обернувшаяся паром вода).

А пока время сладостно и беспредельно, и такое чувство всепоглощающей безопасности он уже не