сделали трепанацию черепа. Поэтому, наверно, и температура. Мерить он не хочет, и некоторое время сопротивляется своей тете. Но потом сдается. Утром температура снова нормальная, снова появляется компания с Бояном и все повторяется.
После обеда Павлуху ждут тяжелые времена. Диктант и тому подобное. Ему трудно, и он досадует. Как же не трудно, если он и в устной речи не придерживается правил. Говорит «укрючина», вместо уключина. «Тетя! Зачем вы меня попекаете!» – вместо упрекаете. Пароход «Сольвычегодск», периодически проплывающий по Сухоне, называет на заграничный манер «Сан-Вычегорск».
Когда урок доводит его до отчаяния, он начинает писать родителям письмо, требует своего возвращения в лоно семьи, к папе и маме. Понимая, что одного его не отпустят, пишет, что может уехать в Москву «с дядем Абрамом». Сестра замечает, что не с дядем, а с дядей, и Павлуха гневно рвет письмо…
Потом наступает мое футбольное время. Я собираю необходимые вещички в чемоданчик. Павлуха, прощая все обиды, везет меня на лодке на ту сторону Сухоны и провожает на стадион, с гордостью неся мой чемоданчик.
Покинули мы Междуреченск-Шуйск в конце августа вечером. Прощались с Сухоной в темноте. Пароходик плыл в Вологду.
Война застала Павлуху учеником девятого класса. Первого июля я собирал дома миску, кружку, ложку и другое, чтобы отправиться в институт, а оттуда, вместе с другими студентами, на Киевский вокзал – место сбора тысяч студентов, направляемых на рытье противотанковых рвов, эскарпов и т. д. Павлуха прибежал к нам домой попрощаться со мной. А третьего июля я увидел его в Сухиничах, куда медленно приполз эшелон. Оказалось, что и девятиклассники понадобились. Немцы наступали.
Павлуха рассказал мне, что в эшелоне он играл с ребятами в очко и кое-что выиграл. Я, уезжая из дома, воображал, что Родина всем нас обеспечит, и почти не взял родительских денег. Павлуха предложил мне немного по своей инициативе. Я взял, но сделал ему замечание, что не надо играть в очко. Он не стал спорить.
Позже еще раз встретились. Он увидел меня во время обеденного часа на берегу реки, который мы «эскарпировали». Он был худ и голоден, а у нашего так называемого отделения водились кое-какие продукты. На противоположном берегу, откуда была вероятность появления в недалеком будущем немецких танков, располагалась деревенька и, по моей инициативе, чем я гордился, мы изловчились вплавь доставлять горлачи с молоком, яйца и так далее. Это было жизненно важно, так как кормило нас начальство в этот период мало и плохо. Эту встречу Павел позднее вспоминал как светлый момент.
Павлуха окончил школу, подрос, похудел, окреп и воевал. Рассказывал, что форсировал Днепр два раза. Один раз туда, а потом «форсировал» обратно, вплавь под обстрелом. Дошел до Венгрии и уцелел. Вернулся и женился на своей однокласснице Вере. Вера стала учительницей русского языка и литературы. А Павлуха, скрытно от жены, исправлял в сочинениях ее учеников, которые она брала домой проверять, орфографические ошибки. Так он понимал свой долг перед угнетаемыми грамматикой.
Женился он на всю жизнь. Окончил институт и работал.
Маленький мальчик шел от Консерватории в сторону Никитских ворот и дальше, следя за трамваями. Он знал, что в Боткинской больнице лежит его мама. Давно. Иногда мимо проезжал трамвай нужного номера. Он шел долго. Денег на билет не было, а ехать зайцем он не решался.
Он спрашивал в больнице у многих людей, как найти ему маму, и узнал, наконец, что мама умерла. Отец это от мальчика скрывал.
Мальчика звали Женя. Скоро он пошел в школу, и я учился с ним в одном классе. У него появилась мачеха, семья жила в небольшой узкой и длинноватой комнате, в коммунальной квартире, в капитальном дореволюционном доме. На двери, ведущей в квартиру, много звонков. Однажды Женя показал мне дверь этажом ниже. Там было интересно написано, чьи звонки: Панин, Понин, Лунин, Шор. У Жени вообще был вкус к забавным вещам. Он сочинял веселые куплеты, бойко рисовал, непринужденно общался с мальчиками и девочками. О своих поэтических и художественных способностях был самого скромного мнения. Считал свои упражнения не более чем забавой. Он любил читать и делился с товарищами своими соображениями о прочитанном. От него я узнал, что есть такие ребята, которые любят в классе сидеть в уголке, не высовываться. А другие с удовольствием сидят на самом виду, посредине. Много лет спустя я услышал об интровертах и экстравертах. Казалось, что Женю не смущает внимание окружающих. Мальчишки на переменках любили возиться, бороться, но Женя в этом почти не участвовал. Учился он хорошо, на судьбу не жаловался. Его отца я видел один раз. Мне он показался мрачным. А мачеху не видел.
Окончив в 1939 году десятилетку, Женя решил поступить в военно-морское училище, чтобы обеспечивать себя самостоятельно. Это оказалось непросто. Нужно было сделать операцию по поводу грыжи, да еще при дальнозоркости суметь пройти глазника. Женя сумел сделать и то и другое, и уехал в Севастополь.
В 1946 году мы встретились в Риге. Я работал там после окончания института, а Женя сказал, что он сельский учитель. Это была шутка, потому что он был капитан-лейтенантом, отлично выглядевшем в красивой морской форме, украшенной несколькими боевыми орденами. Войну он служил на подводной лодке, а в момент встречи преподавал в военном училище что-то по штурманскому делу.
Приятно было встретить одноклассника. Он рассказывал мне истории из своей морской жизни, отводя в них себе скромную роль.
Подводники на Балтийском море несли большие потери, но Жене посчастливилось – не утонул. Его капитан был лихой моряк, герой в бою и Герой юридически. Женя был штурманом. Однажды, рассказал он, лодка шла под водой, на глубине. Женя предупредил капитана, что есть риск задеть какие-то камни. Капитан не внял предупреждению, тогда Женя сказал, что сказанное записывает в журнал и дальше прокладывать курс отказывается. Захлопнул журнал, и в этот момент раздался звук, вроде скрипа. Герой на глазах побелел как скатерть. Авария грозила трибуналом, а этого он боялся больше смерти. Слава Богу, обошлось.
Женя рассказал, что у них на подлодке был фельдшер, весьма любопытный субъект. Однажды он упросил капитана, чтобы тот разрешил ему посмотреть, как будут топить транспортный корабль, торпедировать в надводном положении. Капитан разрешил. Он стоял на мостике, голова фельдшера торчала из люка у его ног. Капитан голосом скомандовал готовность носового торпедного аппарата, а фельдшер не расслышал и голосом передал про кормовой. Капитан скомандовал: «Огонь!». Торпеда устремилась в открытое море. Капитан в ярости треснул фельдшера по голове башмаком, а фельдшер потом сказал: «Тут я услышал взрыв и увидел пламя».
Война повлияла на характер Жени, он по-прежнему любил юмор, но стал немного грустным. Немудрено, если каждое боевое задание могло закончиться катастрофой. Он рассказал мне любопытную историю. Один подводник напился, набедокурил, был задержан и не попал на свою подлодку, ушедшую на боевое задание. Лодка погибла, а про него говорили: «Молодец! Остался жив».
Другой подводник поскользнулся и сломал ногу. Тоже остался на берегу. Про него говорили: «Хитрый!». Все относительно.
В Риге у Жени была комната в квартире, где жили местные люди. Они относились к нему недружелюбно, придирались, встречаясь на кухне. Женя нашел способ, как добиться уважения. Иногда он выходил на кухню, садился за свой столик и молча, на виду у соседей, чистил свой пистолет.
Прошла молодость, и Женя вернулся в Москву. Дожил до преклонных лет.
Как-то так получилось, что мы лишь изредка переговаривались по телефону. Линии наших жизней не пересекались.
Давным-давно, в школе, я узнал, что в повествовании случаются лирические отступления. Это когда автор вдруг начинает рассказывать про погоду, про пейзаж, оттеняя смысл происходящего, настраивая
