Мама, бодрая, полная, пышущая энергией, тянула меня за руку, идя по Кисловскому переулку в сторону Арбата. Кисловских переулков в Москве много: Малый, Средний, Большой, просто Кисловской… Я двигался по ним десятки лет, не запоминая особенностей названий, воспринимая их в целом.
Если бы я мог, я бы обязательно отстал, но рука любящей мамы была крепкой. Моя свободная ручонка находилась в кармане коротких штанишек, а мысли витали.
– Что это у тебя в кармане? – Изображая строгость, спросила мама. Я промолчал. Прямые вопросы не располагают к болтливости. В кармане у меня были маленькие красивые камешки, гаечки, винтики, стеклянный шарик и еще целая кучка прекрасных предметиков без названия. Это были вещи дорогие мне, я чувствовал, что они прекрасны. Я понимал их красоту лучше, чем понимают признанные коллекционеры произведения искусства…
Карман был безжалостно выпотрошен, мне было сообщено, что другие мамы зашивают мальчишкам карманы, если они собирают там мусор…
Маленькая кучка мелочей осталась без хозяина, никому более не нужная, под деревом, где мы остановились. Где я был допрошен.
Мама вновь тянула меня вперед, но мне хотелось уже не отставать, а обязательно вернуться. Я оглядывался, но, увы…
Было мне лет пять.
Вспоминая принадлежавшие мне камешки и гаечки, я думаю: может быть, и мне, и другим, взрослым, зрелым и пожилым людям, так же дорога накопленная дребедень. В кармане, в доме, в голове, наконец.
Для чего-то сохранилось на десятки лет в памяти это воспоминание. Это и другие мелочи.
В стародавние времена, еще до коллективизации, летом на Тверском бульваре в Москве устраивали книжные базары. Сооружали множество фанерных ларьков, лотков, недорого продавали книги. Тогда в ходу были даже полушки – этакие медные полкопеечные монетки.
Мы с мамой шли по бульвару. Я, дошкольник, и сестренка, моложе меня на три года. Мама подошла к лотерейному ларьку. Подле него толпились люди. Мама предложила мне оторвать с карточки билетик. На его обратной стороне было написано число. Когда люди разобрали все билетики, лотерейщик оторвал снизу картонки большой билет. На нем оказалось то же число, что и на моем. «Выбирай!» – сказал лотерейщик, показав мне игрушечный автомобильчик и небольшую куклу с закрывающимися глазами. Автомобильчик был заводной. Я, конечно, его и выбрал. Сестренка надулась и приготовилась зареветь. Лотерейщик сказал маме, что раз выиграли, то должны купить еще один билетик. Мама не возражала, я опять оторвал и снова выиграл, снова автомобильчик или куклу. Сестренка радостно прижала к себе куклу, а один дяденька сказал: «Пусть этот мальчик оторвет билетик еще раз, я заплачу». Но лотерейщик сказал, что больше не надо. И мы с мамой пошли дальше, по направлению к памятнику Пушкину. Он стоял тогда на Тверском бульваре. Сестренка крепко прижимала куклу, а я с удовольствием нес автомобильчик. Люди с любопытством смотрели на нас, но мой неискушенный разум был спокоен.
Есть такое очень хорошее пожелание: «Ловите миг удачи!». Как это делается, я не узнал, хотя после той лотереи прошло восемь с лишним десятков лет.
Тоже, между прочим, неплохой выигрыш. Даже по сравнению с заводным автомобильчиком.
Шурка Гаврилина, так называли ее в отличие от других Шурок, болтавшихся во дворе, отличалась аккуратной белой и румяной мордашкой. Густые волосенки ее были коротко подстрижены. Она ходила во второй класс школы и была затейницей.
Гаврилиной ее называли потому, что отца звали Гаврилой. Он был дворником, имел бороду, как и положено дворнику в двадцатых годах прошлого века в Москве, жену Анюту и жил в полуподвале с окном во двор. Анюта постоянно была возбуждена, ее пышные светлые волосы всегда находились в полном беспорядке, и она часто ругала мужа. Гаврила молчал, не отвечал жене. Нередко Анюта покидала свой подвал, отправляясь на время в сумасшедший дом. Летом Гаврила молча подметал и поливал пыльный серый асфальт двора, зимой чистил снег.
Ранней осенью утром, когда во дворе много ребят, Шурка спросила мою сестренку: «Ты буквы знаешь?» Сестренка в школу еще не ходила, но читать-писать умела и сказала, что знает.
– Врешь! – воскликнула Шурка.
– Нет, не вру.
– Напиши букву «ж», – скомандовала Шурка.
Сестра написала «Ж» на асфальте мелом. Мел всегда бывал у ребят под руками, чтобы чертить классики.
– А букву «о» сможешь?
Сестра молча написала, а потом, по Шуркиной команде, еще две буквы. Доказала, что буквы знает.
Шурка обрадовалась, засмеялась и, обращаясь к ребятам и взрослым прохожим, закричала: «Смотрите, что она написала! Хулиганка!»
Мой мяч был очень заметным. Перемежались дольки: алые, желтые и синие. Он был небольшой, но тяжеленький и удобно ложился на ладонь. Он летел со свистом и салил больно. Ребята во дворе любили играть в лапту именно моим мячом.
Когда мяч перестал звенеть, высоко прыгая от земли, я понес его к чистильщику обуви. Старый, коренастый и сутулый, он дремал на своем месте, на углу нашей улицы. Мимо него цокали подковами по булыжной мостовой извозчичьи лошади, с дребезжанием и скрежетом катились трамваи. С тех пор, как я увидел этот угол, старик всегда сидел тут.
И вот я перед чистильщиком. Он почему-то в ватнике в светлый летний день. Я протянул одной рукой яркий мяч. В другой руке зажата монетка.
– Тебе чего, мальчик? – повернулось ко мне смуглое лицо. На голове дремучие заросли кудрявых серовато-седых волос. Не длинные, с виду жесткие, будто из тонкой проволоки. Глаза большие, черные, смотрят на меня испытующе и весело блестят.
От смущения мне становится жарко и я, неправдоподобно тихо, прошу накачать воздух в мяч.
– Можно, – говорит чистильщик, – а двадцать копеек есть?
Я разжимаю кулак и показываю монету.
Старик стискивает коричневой пятерней мячик. На тыльной стороне ладони на пальцах – жесткие седые волоски. Он всаживает в мяч полую иглу и давит на присоединенную к ней резиновую грушу, как парикмахер, когда брызгает одеколоном.
Воздух шипит, я жду с нетерпением. Скоро я расстаюсь с монетой. А мяч слабоват, его можно мять пальцами.
– Можно еще надуть, чтобы покрепче…
– Нельзя, мальчик, – грустно отвечает чистильщик, – лопнет…
Его глаза больше не блестят. Я понимаю – разговор окончен.
Давно уже не цокают по нашей улице подковы лошадей. Исчезли трамваи, круглый булыжник сменил серый асфальт. А на углу сидит старый чистильщик. Он все так же кутается. Шея обмотана почему-то белым вафельным полотенцем. Седая шевелюра стала, пожалуй, побелее. Когда я вижу его, вспоминаю
