Давай посла!.. Давай!
Будь на месте походного атамана кто-нибудь другой, тот, видимо, при создавшемся положении растерялся бы, наделал массу непростительных ошибок. Но не таковский был Михаил Татаринов. Все эти невзгоды и неудачи, навалившиеся вдруг на его голову, только больше закаляли его волю. Умный, проницательный, он понимал, что все это временное явление и что надо дать какой-нибудь выход недовольству казаков. Он вызвал к себе есаула Пазухина.
— Панька, — сказал ему атаман, — что это ты уж больно красен, как рак вареный? Хмельного, должно, дюже зашибаешь, а?
— Да не без этого, атаман, — уклончиво произнес Пазухин. — Бывает иной раз, что и хлебнешь малость какую.
— Малость ли? — с сомнением взглянул на своего есаула Татаринов. — Гляди, парень, кабы тебя паралик не ударил.
— Все под богом ходим, — вздохнул есаул. — На то его святая воля.
— Бог-то бог, да сам не будь плох. Береженого, брат, и бог бережет.
— Да это хочь правда, — согласился Пазухин. — Слухаю тебя, атаман, что кликал?
— Слышь, казаки вон орут, требуют, чтобы Фомку Кантакузина им на глаза подать.
— Ну, слыхал, так что? Давай привезем его и толмача Ассанку.
— Так ведь побьют их казаки.
— А тебе что, атаман, жалко их? Да дьявол с ними, Нехай сгибают.
— Да мне их не жалко. Только, может, невинные? Вот, говорят, грамоты какие-то Фомка Кантакузин султану в Царьград да крымскому хану посылал. Вроде бы просил немедленно у них помощи. Казаки, мол, подошли к Азову, норовят забрать его… Вот оно какое дело-то. Только как Фомка мог послать те грамоты, ежели он в кайданах закованный, взаперти в темнице подвальной сидит? — хитрил Татаринов.
— Верно гутаришь, атаман, — оживился Пазухин. — Как он мог те грамоты послать, коль он в темнице сидит? Тут дело, атаман, не иначе, как колдовское… По колдовству все это деется… Слыхал небось: султанский-то флот к Азову идет?
— Слыхал.
— Так почему он идет? — пытливо посмотрел есаул на атамана. — Кто его вызвал? Тоже колдовским образом…
— Так что же, стало быть, Фома — колдун, что ли? — спросил Татаринов.
— Нет, — отмахнулся есаул. — Фомка не колдун, а предатель. А колдун — толмач Ассанка. Он, проклятый, всеми колдовскими делами ведает. Он на нас все неудачи и невзгоды наслал.
— Ишь ты, — покачал головой атаман. — Ну ладно, давай привезем Фомку с Ассаном сюда на расправу.
— Беспременно, атаман, надо, — кивнул есаул. — Надобно ублажить казаков. Нехай они сами погутарят с Фомкой и колдуном Ассанкой.
— Ну ладно, так и быть, — сказал задумчиво Татаринов. — Нехай казаки гутарят с ними… — Атаман помолчал, а потом сказал: — Посылай-ка ты, Павел, казаков в Черкасск за Фомкой и его толмачом. Нехай поспешая везут их сюда на разговор с кругом казачьим.
Послав в Черкасск за Кантакузеном и его толмачом Ассаном усиленный конвой казаков, есаул Пазухин начал возбуждать ярость у казаков против турецкого посла, сваливая все неудачи осады на него.
— Это он, проклятый грек, все беды нам принес, — говорил он. — Ежели б Фомка не писал грамоты султану турскому да хану крымскому, то давно б мы забрали Азов.
— Истинный господь, забрали б, — как эхо, вторили старшины.
— А Ассан, его толмач, — колдун, — подзадоривал есаул, — он волшебством своим приносит нам неудачи.
Забурлили, заволновались казаки:
— А ну, подавай нам сюда растреклятого Фомку!
— На кол посадим!
— В куль да в воду.
— И колдуна его, нечистого духа, Ассанку сожжем!
И когда из Черкасска привезли закованных в кандалы, бледных, трясущихся от страха посла Кантакузена и толмача Ассана, казаки бурной волной окатили их.
— В куль да в воду! — потрясая кулаком, орал высокий старик в грязном атласном кафтане с большой серебряной серьгой в правом ухе. — В воду их, анчибелов[22].
— На кол посадить! — надрывался другой казак. — Иуда, предатель!..
— Повесить колдуна Ассанку! — тонкоголосо выкрикивал Макарка.
— Сжечь на костре! — предлагал чей-то голос.
Высокий, статный боярин Чириков, побледнев как мел, стал раскорячившись около посла и толмача, распростер руки крестом.
— Не озоруй, честная станица! — осипшим голосом кричал он, стараясь перекричать толпу. — Не озоруй!.. Царевым именем прошу… Угомонитесь, атаманы-молодцы! Замолчите! Я прибыл сюда по цареву указу за турецким послом. Слышите или нет?.. Приехал за Кантакузеном. Повезу его к царю. Не входите в ослушание. Не входите! Царь-батюшка гневен будет… Плохо вам будет, плохо…
Некоторые наиболее благоразумные казаки, прислушиваясь к голосу боярина, неуверенно говорили:
— Да ну его к дьяволам, этого Фомку-посла! В сим деле царь еще разгневается на нас за своевольство.
— На шута он нужен, — отмахивались некоторые.
— Нехай увозит его боярин Чириков.
Но большинство казаков с яростью набрасывалось на таких.
— Да вы что, чума вас забери?! Да можно ли отпустить Фомку-злодея!
— Через него ведь все муки терпим!
— Побить Фомку и Ассана!
— Побить!..
— Предать смерти!
Пощипывая бороду, атаман Татаринов стоял в стороне и равнодушно смотрел на то, что происходило на его глазах, словно это все его совершенно не касалось и он был простым наблюдателем.
Заметив его, Чириков разъяренно завопил:
— Ты что стоишь, как истукан?! Али тебя это не касается? Уйми своих голодранцев! Слышишь, уйми!.. Плохо тебе будет. Царь разгневается.
Толпа на мгновение ошеломленно замолкла. Слышались лишь отдельные выкрики казаков:
— Как? Как он сказал?..
Молчание было зловещим. Никто никогда не осмеливался оскорблять так казачий круг. Такое тяжкое оскорбление смывается только кровью.
— Побить боярина до смерти! — выкрикнул чей-то визгливый голос.
Словно очнулась от оцепенения толпа казаков, забурлила в шуме, в гневе непрощающем.
— Побить! Побить боярина!..
— На кол посадить!
— В куль да в воду!
Поняв, что совершил большую оплошность, Чириков помертвел от страха. Повытаскав сабли из ножен, к нему с ревом ринулись казаки. Чириков зажмурился, шепча посиневшими губами молитву. Но, видно, не суждено ему было умереть в этот раз.
Выхватив саблю из ножен, атаман Татаринов, как молния, рванулся к Чирикову, загородил его, стал между ним и казаками..
— Как походный атаман ваш, приказую не трогать боярина, — загремел его голос над толпой. — Не трогать, честная станица! Он государев посол. Я за него головой в ответе.
Вертевшийся тут же, около отца, Гурейка потянул Чирикова за рукав в канаву, вырытую для стока
